"Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс

— Да я уж вижу, — сказал Гайдн.

Олбан снова обернулся в сторону девушки. Та устремилась взглядом в дальний конец зала и коротко задержалась на Олбане, едва заметно улыбнулась и отвела глаза. После чего повернулась спиной и стала смотреть на музыкантов.

Ему захотелось себя ущипнуть — в реальность произошедшего верилось с большим трудом.

— Нет, ты это видел? — выдохнул он.

— Кажется, да, — шепотом откликнулся Гайдн.

— Это ведь она мне, а не тебе? — уточнил Олбан и на всякий случай посмотрел через плечо, но позади них была только кирпичная стена.

— Уж конечно не мне, — сказал Гайдн.

— Будь что будет. Я пошел. — Олбан встал и направился к бару.

— Попутного ветра, — пробормотал ему в спину Гайдн.

Ее звали Кальпана. В ней поразительным образом смешалось множество кровей: у нее в роду были выходцы из Северной Индии и Шри-Ланки, японцы и американские индейцы, а потому ее телосложение и черты лица не укладывались ни в какие этнические стереотипы. Прекрасная планета — только так можно описать место, где она появилась на свет. Волосы цвета темнопунцового бука, шелковистая кожа необыкновенной мягкости, не то розовато-жемчужная, не то нежно-ореховая. Карие глаза с зелеными точками. Неземные движения. Походка выдавала в ней существо из другой галактики, где не действуют грубые физические законы: она вся была словно соткана из особой экзотической материи, из чистого сияния сексуальной привлекательности. «Етит твою в бок, элитное издание», — думал Олбан, глядя на нее сзади, пока она изящно огибала столики на пути к самому дальнему, в торце зала, где сидел Гайдн Уопулд с вылезающими из орбит глазами.

Олбан уводил ее от стойки бара под неприязненными взглядами присутствующих мужчин. Его даже бросило в краску. Это какое-то безумие: сумев познакомиться с такой девушкой, он смутился гораздо сильнее, чем если бы она его отшила, как тех двоих, — ведь он был вполне готов к тому, что его постигнет та же участь. До тех самых пор, пока на нем не задержался ее беглый взгляд, пока ее губы не тронула застенчивая полуулыбка. А если без балды — то и после этого.

— Кальпана, это мой двоюродный брат Гайдн, — сказал он, подвигая для нее стул.

— Очень приятно. — Прежде чем сесть, она протянула руку Гайдну.

От ее бархатистого голоса Гайдн словно погрузился без единого пузыря в солнечную речку и утонул.

Она присела к ним за столик. Если бы стулья могли падать в обморок от наслаждения, ее стул подломился бы тут же, подумал Олбан.

Переводя взгляд с Кальпаны на Гайдна, Олбан тоже занял свое место.

— Все объясняется очень просто, — сказал он.

— И как же? — проскрипел Гайдн.

— Мы, оказывается, уже встречались.

— Встречались?! — поразился Гайдн. — И ты мог забыть?!

— Ваш двоюродный брат был ужасно пьян, — улыбнулась Кальпана.

Откуда ни возьмись, материализовался официант, который принял у них заказ. Олбан высказал предположение, что новую встречу надо бы отметить самым лучшим шампанским. Никто не возражал.

— В Мумбаи, — пояснил Гайдну Олбан, не сводя глаз с Кальпаны.

— Я — журналистка, — обратилась она к Гайдну, — В то время работала над материалом о политике игры. Олбан дал мне интервью.

— У нас была предварительная договоренность? — спросил Олбан. — И я пришел на бровях? За мной вообще-то не водится такой безалаберности.

— Нет, мы ни о чем не договаривались. Это вы настояли на том, чтобы дать мне интервью. Хотя до этого я уже побеседовала с одним из ваших… дядюшек, если не ошибаюсь. Мне казалось, этого более чем достаточно. Однако у вас было другое мнение.

— О господи, — вырвалось у Олбана. — Прошу меня простить.

— Ничего страшного. Я от души повеселилась.

Олбан прищурился:

— Надеюсь, я к вам не приставал?

— Еще как приставали. — Кальпана улыбнулась, обнажив изумительные зубки. — Это меня тоже повеселило.

Она прожила здесь не менее года: писала о Париже и французах, иногда делала отчеты о заседаниях Европарламента по заказам различных индийских газет и журналов. Владела японским, причем излагала мысли хорошим стилем и без ошибок; ее материалы время от времени публиковались в японских изданиях. Через пару дней ей предстояло распрощаться с Парижем: она возвращалась в Индию, чтобы там зарегистрировать брак с очень милым американцем. Жить собирались в Сиэтле, где у него дом с видом на залив. А пока она бродила по городу — иногда с друзьями, иногда в одиночестве — и прощалась с любимыми местами.

Подали шампанское. Первый тост был за ее предстоящее бракосочетание.

Гайдна, пьяного и счастливого, они высадили у «Ритца». У Олбана был номер в отеле «Георг V». Кальпана снимала квартиру в Бельвиле, куда собиралась ехать в том же такси.

Перед отелем швейцар открыл для Олбана дверцу такси. Тот повернулся к сидевшей рядом с ним Кальпане и с улыбкой протянул ей руку.

— Кальпана, — сказал он. — Это было ни с чем не сравнимое удовольствие.

Она смотрела перед собой и кусала губы. Покосилась на его протянутую руку, потом на швейцара.

Наконец их глаза встретились. Она взяла его руку в обе ладони.

— Послушай, — начала она и втянула в себя воздух сквозь стиснутые зубы, а потом наклонилась вперед и обратилась к швейцару: — Pardon, monsieur.

— Pas de probleme, madame,[24]— услышал Олбан.

Она посмотрела на него в упор. Он заметил, что у нее перехватило горло.

— А… — начала она, но у нее сорвалось дыхание. — Я хочу сказать… я никогда… о боже. Но… если бы… — Она сжала его пальцы.

Олбан взял ее левую руку и бережно поднес к губам.

— Кальпана, говори. Буду счастлив услышать любое предложение.

Улыбнувшись, она потупила взгляд и откинулась назад. Он осторожно отпустил ее руку, достал бумажник и сунул швейцару крупную купюру; тот широко улыбнулся и, кажется, даже подмигнул, захлопнул дверцу и дважды стукнул костяшками пальцев по крыше такси.

Больше он ее не встречал, даже не пытался выйти на ее след — они договорились об этом заранее; по всей видимости, она уехала, как и собиралась, чтобы выйти замуж за счастливчика американца из штата Вашингтон, и Олбан мог лишь пожелать им жить долго и беспредельно счастливо, но следующим вечером, когда они распрощались навсегда и он ехал от нее на такси к себе в отель, ему пришло в голову: «А ведь это были самые счастливые восемнадцать часов моей жизни, и больше такого не будет». Но поводов для грусти не нашлось.

Он говорил себе, что без презервативов было бы еще прекраснее, но что поделаешь, если сейчас такое время. А в остальном — лучше и быть не могло.