Цена Шагала - Петр Галицкий

— Действительно, смысл не ясен, — согласился Трегубец.

— Только на первый взгляд, — парировал Пакин. — Ну, предположим, все остальные его газетки и журнальчики приносят…

— Но как? Ты же говоришь, они бесплатные?

— Ах, боже мой, какие же вы, милиционеры, наивные! До седых волос дожил, а про оплаченные материалы не слыхивал!

— Чего же? — обиделся Трегубец. — Ну, один материал, ну, два.

— Весь журнал, — сказал Пакин.

— Пусть так, — согласился Василий Семенович. — И что из этого следует?

— Следует хотя бы то, что каждый номер рекламного издания приносит ему свой доход. А доход этот, по подсчетам моих ребятишек, весьма незначительный. А фирма у него ой-ей-ей какая серьезная.

— Да, мне тут уже один тамошний работник рассказывал: и охрана, и пропускной режим.

— Вот-вот, видишь, ты уже в курсе.

— Не пойму, к чему ты клонишь?

— Подумай еще раз. Ермилов — типография — Югославия — Иран…

— Оружие? — удивился Трегубец.

— Я тебе ничего не говорил, — ответил Пакин. Потом пожевал губами и добавил: — Вариант не исключенный. — После чего он сам потянулся к бутылке, налил себе и Трегубцу по рюмке, молча предложил выпить и после того, как они опрокинули стопочки, сказал: — Вот что, Вася. Ты, конечно, не дитя малое и учить тебя, наверное, поздно, но мой тебе добрый совет: не вяжись ты с этим человеком.

— Даже так? — спросил Трегубец.

— Именно. Если я прав, а я редко ошибаюсь, не в свои сани ты метишь. Переедут полозьями, и следа не останется.

— Ну, это мы будем посмотреть, — сказал Трегубец, немножко бравируя.

— Кто посмотрит, а кто полежит, — ответил Пакин, мрачнея.

— Хорошо, Дима, — перешел на более спокойный, дружеский тон Трегубец. — Представим, что ты прав — только представим, — и завязки у него с этим делом плотные. Откуда у него дровишки-то?

— Ты имеешь в виду технику? — переспросил Пакин.

— Естественно.

— Это государственные дела.

— А поприжать его, чтобы он занервничал, невозможно?

— Я в эти игры не играю, — ответил Пакин.

— Не ерепенься, обожди. Я же не имею в виду, что у тебя есть прямой выход на министра обороны.

— А и был бы — не пошел бы, — ответил Дмитрий Владимирович.

— Меня другое интересует. Ну, государственные игры — государственными. Но должен же человек себе что-то в карман прятать.

— Думаешь, от государства ничего не укроешь? — усмехнулся Пакин.

— Я не об этом. По нынешним временам, по их характерам — ну, никогда я не поверю, чтобы сделки они все честно между собой проводили.

— Хочешь сказать, что Ермилов может работать еще и в темную, на свой карман, так сказать?

— Вот, вот, вот.

— Есть глухие сведения, — поморщился Пакин, — только и это тебе не по зубам.

— Говори, говори, не томи.

— Понимаешь, Васенька, в его окружении мелькает один темный человечек. Такой Цуладзе — ничего не говорит тебе это имя?

— Грузин какой-то? — спросил Трегубец.

— Грузин-то грузин, да не совсем. Зовут этого Цуладзе Аслан.

— Ну и что? Нормальное грузинское имя.

— Не грузинское имя: у него, понимаешь ли, отец грузин, а мать — чеченка.

— Опаньки! — сказал Трегубец. — Намекаешь на связи?

— Намекаю, намекаю. Он, конечно, не очень светится, да и вообще в Москве бывает наездами, но человек весьма занятный: то его в Тбилиси видят, то он в Грозном появляется, а то в Париже возникает. И приблизительно раз в месяц с твоим Ермиловым встречается, перезванивается, беседует, одним словом.

— Ты хочешь сказать… — начал Трегубец.

— Я ничего не хочу сказать. Но если бы тебе удалось каким-то образом их теплую компанию нарушить, может быть, это тебе и помогло бы.

— А ты?

— На мою помощь не рассчитывай. Я как машина-компьютер: ты у меня спросишь, — если, конечно, пароль знаешь, — я тебе расскажу. А бегать за бандитами я не умею.

— Как мне найти этого Цуладзе?

— Эх, подведешь ты меня под монастырь, Василий Семенович!

— Ты же меня знаешь, Дмитрий Владимирович, я — человек-могила.

— Вот в одной с тобой и окажусь. Я тебе так скажу: встреча эта у нас с тобой последняя, более мне не звони, и я к тебе не подойду. А если и напорешься, я тебя не узнаю.

— Уяснил, — ответил Трегубец.

— А теперь тебе — мой прощальный поклон, запоминай. — И, едва шевеля губами, Пакин назвал Трегубцу номер мобильного телефона Цуладзе. — Все, — сказал он, завершив диктовку. — Запомнил?

— Запомнил, запомнил, — ответил Трегубец.

— Я ухожу. За обед, извини, расплатишься сам.

— За твои добрые слова я бы тебя еще тремя обедами накормил.

— В следующей жизни, — ответил Пакин. — Будь.

Он поднял со стула видавший виды ветхий портфельчик, быстро накинул кашне, курточку, и был таков.

«Да, — сказал себе Трегубец, выливая остатки водки, которую им принесла официантка, в рюмку, — недаром говорится: «многие знания — многие печали». Ладно, господин Ермилов, посмотрим, кому чару пить, кому здраву быть».

— Эй, девушка, будьте добры, посчитайте мне, — подозвал он официантку.

Если для Сорина и Трегубца день оказался насыщенным и интересным, то Геннадию Андреевичу он принес осложнения. Прослушав сообщение Павла о происшедшем в сквере у андреевского памятника, он сразу же понял, что спутал его пасьянс следователь по особо важным делам Трегубец. «Больше некому, — сказал себе Геннадий Андреевич. — Что-то мне этот мент стал надоедать. На Полозкова в данном случае надежда не велика: что старик может? Уволить? Как бы не за что: пойди докажи его участие. Постращать, выговор влепить? Да мне это не спасение. Нет, конечно, мне надо подходить кардинально. Жалко, Славочки нет: вот уж кого совесть не мучила. Паша, конечно, мальчик тоже расторопный, но слишком молодой еще. Тут надо что-то хитренькое придумать, чтобы комар носа, так сказать… Впрочем, валить его сразу нет резона. Раз Сорин к нему попал, значит, из цепких ментовских объятий вряд ли скоро вырвется. Мне бы поговорить с этим, как его? — Он покопался в досье, скопированном с личного дела Трегубца, и нашел имя. — Василием Семеновичем. Мне бы с этим Василием Семеновичем потолковать сперва, куда же он этого юношу заныкал. Ох, нервно все это, глупо, а отступаться нельзя».

Если бы кто-нибудь, знающий расклад, спросил бы у Геннадия Андреевича: почему он так рвется получить эти картины? Ради денег? То Геннадий Андреевич ответил бы честно: не только. Деньги, конечно, манок серьезный, и упускать их он не намерен, но дело не только в них. За свою не очень долгую, но, в целом, успешную жизнь Геннадий Андреевич никогда не проигрывал по-крупному. Медленно, вязко он опутывал всех своих конкурентов и потенциальных противников сетками угроз, долговых обязательств, компрометирующих материалов и всегда выходил победителем, сколько бы времени и сил ни стоила ему эта борьба. И вот теперь, столкнувшись с никому не интересным журналистом, он чувствовал себя крайне неуютно, потому что игра, продуманная им с начала и до конца, вдруг начинала давать сбои, переходила на какие-то новые поля, меняла правила, то кружилась на одном месте, то бежала так быстро, что он едва успевал анализировать изменения. Эта цепь случайных удач, выпадавших на долю непрофессионала Сорина, дико раздражала Ермилова и заставляла его отыскивать все новые и новые решения, забирая массу времени и нервных сил. Единственное, что спасало Геннадия Андреевича в этой ситуации, это почти врожденное умение мыслить холодно. Несмотря на то, что ненависть к Сорину, Трегубцу и ко всем, вклинившимся в его планы, росла день ото дня, он все же мог спокойно и жестко анализировать ситуацию и потому довольно быстро нашел единственное правильное решение.