Человек из тени - Коди Макфейден

Я вижу эти глаза, одновременно теплые и холодные. Они рассматривают меня. На этот раз тепло берет верх.

— Никаких проблем, Смоуки. Одну секунду.

— Спасибо. Большое спасибо. — Я хватаю заглушку и опускаюсь на корточки перед Бонни. — Там, в тире, нам нужно закрывать уши, солнышко. Когда стреляешь, звук очень громкий, без них будет больно ушам.

Она кивает и протягивает руку. Я даю ей заглушки. Она их надевает, я следую ее примеру.

— Идите за мной, — говорит Джаз.

Мы входим в тир. И я сразу ощущаю этот запах. Запах дыма и металла. Не существует ничего на него похожего. Я с облегчением вижу, что в тире никого нет.

Я жестами поясняю Бонни, что ей следует стоять у стены. Джаз смотрит на меня и вставляет обойму. Он кладет пистолет на деревянную стойку перед мишенями. На этот раз в глазах холод. Затем Джаз улыбается и уходит. Он понимает, чего я хочу.

Я оборачиваюсь к Бонни, улыбаюсь. Она не отвечает на улыбку. Только пристально смотрит на меня. Она понимает: я собираюсь совершить что-то очень важное.

Я устанавливаю мишень в виде человека. Нажимаю на кнопку и слежу, как противник удаляется от меня. Наконец он становится не больше игральной карты.

Сердце готово выскочить из груди. Я дрожу и потею.

Смотрю на «глок».

Гладкое черное орудие смерти. Одни возражают против его существования, другие находят его прекрасным. Для меня пистолет был продолжением моей руки. Пока не предал.

Это «глок» 34-го калибра, с дулом в 5,32 дюйма. Весит он около тридцати трех унций с полной обоймой. Он стреляет 9-миллиметровыми пулями, емкость обоймы — 17 пуль. Спуск курка в немодифицированном варианте — 4,5 фунта. Я знаю все эти механические данные. Я знаю их так же хорошо, как знаю свой рост и вес. Теперь вопрос в том, сможем ли мы примириться, эта черная птичка и я.

Я тяну к пистолету руку. Пот катит с меня градом. Я сжимаю зубы и тяну руку дальше. Я вижу глаза Алексы, ее округлившийся рот, когда моя пуля, пуля, выпущенная из моего пистолета, пронзает ей грудь и вынуждает замолчать навеки. Эта картинка крутится и крутится в моей голове, подобно фильму, конец которого склеили с началом. Выстрел и смерть, выстрел и смерть, выстрел и конец света.

— Черт бы тебя побрал, черт бы тебя побрал, черт бы тебя побрал!

Я не знаю, на кого я кричу: на Господа? на Джозефа Сэндса? на себя? на пистолет?

Я хватаю «глок» и стреляю. Черный металл дергается в моей руке: бам-бам-бам-бам.

Я слышу щелчок пустой обоймы. Я трясусь и плачу. «Глок» не выпал из руки. И я не грохнулась в обморок.

«Добро пожаловать назад». Мне кажется, я слышу этот шепот.

Я трясущейся рукой нажимаю кнопку, и мишень ползет ко мне. Она приближается, и то, что я вижу, наполняет меня восторгом и печалью. Десять выстрелов в голову, семь — в сердце. Я попала туда, куда хотела. Как всегда.

Я смотрю на мишень, на «глок» и снова чувствую радость и печаль. Я знаю, что стрельба теперь не будет для меня наслаждением, как было раньше. Слишком много за этим смертей. Слишком много скорби, которая не притупится никогда.

Но ничего страшного. Теперь я знаю то, что хотела узнать. Я снова могу держать пистолет. Любить его не обязательно.

Я достаю обойму, хватаю мишень и поворачиваюсь к Бонни. Она смотрит на мишень и на меня широко открытыми глазами. Затем улыбается. Я взлохмачиваю ей волосы, и мы выходим из тира. Джаз сидит на стуле, сложив руки на груди. По лицу его блуждает улыбка. В глазах только тепло, холода нет и в помине.

— Я знал, Смоуки. Это у тебя в крови, дорогая. В крови.

Я смотрю на него и киваю. Он прав.

Моя рука и пистолет. Мы снова поженились. Хотя отношения были не всегда гладкими, я понимаю, что я по ним скучала. Это часть меня. Разумеется, пистолет тоже уже не молод. Он постарел, покрылся шрамами.

Этим он расплатился за то, что я выбрала его в мужья.

Бонни просыпается среди ночи и кричит.

Это не крик ребенка. Это вой кого-то запертого в аду. Я поспешно зажигаю настольную лампу и с ужасом вижу, что глаза Бонни закрыты. Лично я всегда просыпаюсь, когда начинаю кричать. Бонни кричит во сне. Она попадает в сон, как в ловушку, она кричит от страха, но не может проснуться.

Я хватаю ее и сильно трясу. Крик замолкает, глаза открываются. Она снова молчит. А я продолжаю слышать ее крик. Она дрожит. Я прижимаю ее к себе и молча глажу по голове. Она цепляется за меня. Перестает дрожать. Вскоре она засыпает.

Я как можно осторожнее высвобождаюсь из ее объятий. Теперь у нее спокойный вид. Я засыпаю, глядя на нее. И впервые за полгода я вижу во сне Алексу.

— Привет, мамочка, — говорит она и улыбается.

— В чем дело, куриная гузка? — говорю я.

Когда я ее впервые так назвала, она хихикала так долго, что у нее разболелась голова и пришлось поплакать. С той поры я часто ее так называла.

Она серьезно смотрит на меня. Такой взгляд одновременно подходит ей и не подходит. Он ей не подходит, потому что она слишком юна для него. Он ей подходит, потому что в нем вся Алекса. Светло-карие глаза ее отца смотрят на меня с лица, сочетающего наши черты и украшенного ее собственными ямочками. Мэтт часто шутил, вспоминая почтальона с ямочками, мол, а вдруг случилась какая-то специальная доставка. Ха-ха-ха!

— Я за тебя волнуюсь, мама.

— Почему, радость моя?

Глаза становятся печальными. Слишком печальными для ее возраста, слишком печальными для этих ямочек.

— Потому что ты слишком обо мне тоскуешь.

Я смотрю на Бонни, потом опять на Алексу.

— Как насчет нее, детка? Ты не возражаешь?

Я просыпаюсь до того, как она успевает ответить. Мои глаза сухи, но сердце болит и трудно дышать. Через несколько минут все проходит. Я поворачиваю голову. Глаза Бонни закрыты, лицо спокойное.

Я снова засыпаю, глядя на нее, но на этот раз не вижу никаких снов.

Утро. Я смотрю на себя в зеркало. Бонни наблюдает за мной. Я надела свой лучший черный деловой костюм. Мэтт называл его «костюмом убийцы». Он все еще очень прилично выглядит.

Я уже несколько месяцев не обращала внимания на свои волосы. Если я и вспоминала о них, то только чтобы прикрыть шрамы. Обычно я носила их распущенными. Теперь я туго затянула их на затылке. Бонни помогла завязать их в хвостик. Теперь, вместо того чтобы прятать свои шрамы от всего мира, я их подчеркиваю.

«Забавно, — думаю я, глядя на себя своими собственными глазами, отраженными в зеркале. — Не так уж плохо. Конечно, щека изуродована. Конечно, это шокирует. Но… в целом я не выгляжу кандидатом для паноптикума. Любопытно, почему я не замечала этого раньше, почему до сегодняшнего дня казалась себе значительно уродливее. Наверное, все дело в душе. Она была изуродована, теперь потихоньку выздоравливает».