Мастер охоты на единорога - Анна Малышева

Спустившись на первый этаж, Александра не удержалась – провела кончиками пальцем по выщербленному участку стены. Ее передернуло – дыра была как раз на уровне ее макушки. Глубоко внутри воронки, образовавшейся в толстом слое штукатурки, уже в рыжем потрескавшемся кирпиче, виднелось что-то темное – это могло сойти и за кусок арматуры. «Таня выше меня… ей попали бы прямо в голову, если бы она каким-то чудом не догадалась упасть! Но что за девица в нее стреляла, если жена Владислава оказалась ни при чем?! Шла за нею от музея, по пятам… Следила… Случайностью это быть не могло! Второго выстрела не было, так что это не заказное убийство… Помню я, как в конце девяностых одного знакомого коллекционера просто изрешетили пулями в его собственном подъезде. А тут один выстрел – и убежала, даже не проверив, попала или нет. Так похоже на ревность! Может быть, все-таки…»

Ей пришло в голову, что где-то в подъезде должна была остаться гильза. Осмотрев все углы, Александра убедилась, что ничего подобного здесь нет. Подъезд был чисто выметен, вымыт, плитки пола еще были кое-где влажными после утренней уборки. «Если гильза и была, ее замели в совок и выбросили вместе с другим мелким мусором… Не догадалась я сразу ее поискать, вчера! Была бы хоть какая-то улика… А так… Получается, что словно бы ничего и не случилось. Начался новый день, и все. Как и с единорогами, да, как и с единорогами – нужно просто забыть о них, больше ничего не искать, перевернуть страницу, начать новую…»

«Ты закончила с этим делом, – напомнила себе художница, выходя из подъезда. – Хватит думать об этих гобеленах! Да, они есть, Игорь видел их, раз описывал Павлу. Но ты никогда их не увидишь, смирись. Раз уж смирился Павел, для которого они, как-никак, являются фамильной реликвией, тебе и подавно стоит умерить свой пыл. Да, это было бы великим открытием… Или огромным разочарованием! Ах, если бы я могла увидеть хотя бы фотографии… Отчего не сохранилось ни единой фотографии после поездки Игоря в Пинск? Ведь он снимал, вне всяких сомнений, за это и поплатилась девушка. Кто их уничтожил? Преступники? Но тогда они должны были обладать совершенно невероятной дерзостью: пристрелить средь бела дня человека, рисковать каждый миг, что в квартиру постучат соседи, вызовут полицию, вернется жена убитого наконец… И копаться в его фотоаппарате, удалять снимки… Сам-то фотоаппарат не пропал!»

Так, поглощенная мыслями, которые неотступно продолжали вращаться вокруг прежнего центра притяжения, Александра медленно шла, сворачивая из одной улицы в другую, не замечая пути, не отмечая взглядом немногочисленных прохожих. Почти все провожали ее взглядами, оборачивались вслед – так странен был вид глубоко задумавшейся женщины, отягченной принадлежностями для рисования и вряд ли даже помнившей о своей ноше.

Александра пришла в себя, оказавшись на берегу реки. Здесь, освеженная пахнувшим в лицо ветром, она глубоко вздохнула, словно просыпаясь, и обвела взглядом набережную, мост, колледж иезуитов… Она оказалась там, где были сосредоточены все время ее мысли. Ноги сами привели ее к музею.

Впрочем, идти туда она больше не собиралась. Расспросы были произведены, ничтожные результаты получены, и, с горькой улыбкой заметила про себя художница, за это она должна была даже получить небольшой гонорар.

«Совсем небольшой…» Александра сбросила с уставшего плеча ремень, на котором был укреплен этюдник, избавилась и от прочего багажа, поставив его на землю. Она с иронией вспоминала о том, как надеялась поправить свои финансовые дела, находившиеся, как всегда, в печальном состоянии. Вспомнила и о неминуемом, судя по всему, переезде, о необходимости искать (и оплачивать!) новую мастерскую. «А у меня – гроши… Да, как же, старинные гобелены, «Охота на единорога», мировая сенсация, солидный гонорар… Нет, моя дорогая, единственной сенсацией, которая тебя ожидает, будет, судя по всему, выселение из мастерской, со всем барахлом. Прямо на улицу!»

Странно, но эта мысль не доставляла ей большого беспокойства. То ли Александра не верила всерьез в возможность сноса старинного особняка, который так долго давал ей почти бесплатный кров, то ли надеялась на счастливый случай, так часто выручавший ее в безвыходных, казалось, ситуациях… Она старалась меньше думать о будущем, чтобы не впасть в отчаяние.

Почти машинально художница разложила и установила этюдник, развернув его так, чтобы в поле зрения попадал и фасад колледжа, и часть спокойной реки с отлогими аккуратными набережными. Она решила попробовать написать этот вид пастелью. День стоял идеальный – тихий, ясный, совершенно безветренный. Окружающий пейзаж уже, казалось, был написан пастелью – здесь не было ярких оттенков, режущих глаз контрастов, все выглядело умиротворенно-приглушенным, лишенным страстей. Александра начала работать, чтобы хоть чем-то заняться, – подумав, уехать она решила завтра утром, срочных дел в Москве не было, а двигаться куда-то в таком смятенном состоянии, как сейчас, она не хотела. «Заслужила я хоть один воскресный день. В качестве отдыха?» – спросила она себя, перебирая мелки в большой потрепанной коробке, заботливо уложенной в ящик Татьяной.

Набережные были не так безлюдны, как окружавшие площадь улицы – по всей видимости, они являлись излюбленным местом прогулок горожан. Мимо Александры то и дело проходили парочки, группы подростков, слышался смех, иногда до ее слуха доносились обрывки фраз, которыми обменивались гуляющие. По свойственной художникам привычке, она не обращала внимание на то, что обсуждению подвергалась и ее работа, тем более замечания были самого невинного характера: «Смотри, как похоже!», «Погляди, как красиво!».

В какой-то миг она все же обернулась – ее оглушил гомон множества детских голосов. В музей направлялась очередная экскурсия. Колонна школьников самого младшего возраста, в сопровождении двух учительниц, поднялась на крыльцо колледжа, и гомон сразу стих, поглощенный двухметровыми старыми стенами. Александра невольно улыбнулась, представив, какой переполох поднялся сейчас внутри, но улыбка тут же померкла, когда она вспомнила вчерашний разговор с заведующей.

«Хорошо, гобеленов никогда не было в музее, он не был обкраден, и слава богу, что так. На одну криминальную составляющую в этой истории меньше. Я, во всяком случае, ни в чем не испачкалась, хотя, страшно признаться, была на это готова… Но откуда Наталья взяла эти гобелены и куда она их потом дела?! Те двое говорили о пропавшем единороге. Игорь, очевидно, считал, что гобелены – достояние музея, раз Наталье было угодно именно так это представить… Тут что-то не то… Какой-то шантаж. Человеку внушают, что он видел в музее экспонат огромной ценности. Если допустить, что он его только видел, максимум – сфотографировал, но не крал и не покупал. Потом к нему домой приезжает девушка, с подачи которой он видел эту вещь. И с нею еще некто… Ах, этот некто! Игорь явно не был готов к встрече, он не торопился открывать. И вдруг, после слов о «пропавшем единороге», отпирает дверь. Почему этот момент был решающим? У него совесть была нечиста? Он чего-то боялся? И в первую очередь – огласки, разбирательства на лестничной площадке? Он мог присвоить гобелен? Сделал это и сбежал, даже не показав квартирной хозяйке своего паспорта, не назвав фамилии? Да, но Наталья была к нему куда ближе хозяйки, он жил в ее комнате, она могла посмотреть его паспорт и место регистрации, если он отлучался из комнаты хоть на минуту… Ее появление явно стало для него неприятным сюрпризом. И дальше – смерть. Исчезновение всех фотографий, сделанных в Пинске. Исчезновение снимков – это уж неоспоримое доказательство того, что те двое приехали как раз отсюда. На снимках, кроме гобеленов, могли оказаться и эти люди! Никакого гобелена в квартире Игоря найдено не было, говорит Павел. Но убийцы могли и забрать гобелен. Это значит…»