Лунный бархат - Максим Далин

Корнет опять улыбнулся сквозь слезы.

— Нет, я от смерти уже устал. Я так устал.

Генка остановился. Задумался.

Ну вот. А кто виноват? Ты же сам все время твердишь — урод, ублюдок, пусть сдохнет, башку свернуть, видеть тошно, стыдно, мерзко… Салага и поверил. И любой бы поверил.

Генка натянуто улыбнулся.

— Ну ладно, все. Пойдем домой, поспишь. А то уже в натуре скоро рассветает.

Корнет помотал головой.

В мутной утренней белизне начали появляться розовые тона.

Генка неловко тронул Корнета за плечо.

— Ну, ты чего, хочешь, чтоб Лялька плакала? Она ж будет плакать, ты ей нравишься. Ты что, правда, хочешь сгореть заживо?

— Замертво…

Генка смотрел, как Корнет улыбается сквозь слезы — и вдруг ощутил поднимающуюся со дна души горячую сияющую волну. Это было восхитительно. Это не туманило разум, не отнимало волю — это просто пролегло светящейся дорогой между Генкиной и Шуркиной душой — и все стало так понятно-понятно, без недосказанностей и темных мест.

Будто они с детства друг друга знали и у них не было никаких секретов.

Они инстинктивно схватились за руки, отчего чувство общности стало еще сильнее и ярче. И не было в нем, к удивлению Генки, ничего гадкого или неприличного — только слившаяся в одно целое пылающая сила.

И Генка понял, что не может оставить Корнета одного, потому что Корнета всю жизнь окружали ненависть и одиночество, и потому, что Корнет уже умирал среди ненависти и в одиночестве. Генка принял решение.

Он встал рядом и обнял Корнета за плечи, как боевого товарища. Улыбнулся и подмигнул.

— Ну и ладно. Тогда и я никуда не пойду. Хочешь, останусь? За компанию, говорят, один мудак удавился.

А Корнет понял, что Генка не уйдет. Что Генка остался бы с любым, кто принял огонь на себя, что он уважает отвагу и честность — и что терять ему уже нечего. Что Генка старался жить, защищая и прикрывая собой тех, кто слабее, так умер — и надеется еще раз умереть так же.

Корнет взглянул на небо. Воздух молочно поголубел; холодная заря, кислотно-розовая, яркая, мало-помалу разливалась между домами широкой полосой. Было слышно, как по невидимой из-за множества стен улице грохочут ранние трамваи. И он тоже принял решение — отложить окончательную смерть. Из-за Генки.

— Освободи меня! — крикнул он и рванулся. — Пожалуйста! Скорее!

— Ну, наконец-то! — выдохнул Генка и радостно выругался. — Давай грабку!

Шурка протянул руку. Генка несколько бесконечных секунд возился с замком «браслетов», потом — с цепочкой между ними. Шурка смотрел на небо — облака уже вскипали розовой, лиловой пеной, и снег тоже окрасился розовым, нежной солнечной кровью…

Генка быстро обернулся — и понял, что безнадежно не успевает. На секунду это привело его в отчаянье, он прикусил губу в бессильной ярости — и вдруг, собрав все силы, рванул на себя Шуркину руку, придерживая «браслет». Раздался треск, хруст — и цепочка подалась, разлетелась пополам, а Шурка едва удержался на ногах.

Генка дернул его за руку к воротам с табличкой. Он выбирал затененные участки сканирующим взглядом привычного бойца, он бежал противоприцельным зигзагом, время от времени подтаскивая к себе запыхавшегося, оступающегося Корнета, как мирного жителя, которого нужно вытащить из сектора обстрела. Они за пару минут миновали промежуток между многоэтажками в глубокой синей тени. Пробежали вдоль стены школы. Остановились возле трансформаторной будки. Между ней и Жениным домом лежала детская площадка с горкой и сломанными качелями — около сотни метров пустого пространства в голубом прозрачном предрассветном полусвете. Генка задрал голову. В желтом и зеленоватом небе замерли нарисованные серо-розовые облака. Корнет, задыхаясь, ухватился за Генкино плечо, в его кошачьих глазах плавала холодная заря.

— Проскочим? — полувопросительно, полуутвердительно сказал Генка, глядя в растерянное и порозовевшее Шуркино лицо. — А?

— Ага.

Молодец. Только не засыпай на ходу, шевели ногами. Сапоги эти твои бабские… — Генка дунул снизу вверх на собственную челку, тряхнул головой, сбросив волосы со лба.

Они рванулись с места, чувствуя, как неумолимо уходит их нечеловеческая упругая сила. Их шаги уже не были стремительны и невесомы, холодный воздух резал легкие, глаза заволокло красным туманом. До подъезда оставалось метров двадцать, не больше, когда в просвет между домами выплеснулся целый потоп золотого сияния — и вся площадка тут же высветилась, заискрилась холодными искрами.

Генка, ощутив, как горячая волна ударила в его спину, сбил Шурку с ног, закрыл собой, не раздумывая, как салажонка от разрыва снаряда — и только падая, понял, что это ничему не поможет. И в самый последний миг, когда солнечный жар втек в него, согрел его в последний раз в этой плоскости бытия — тот Генка, который был внутри Генки плотского, оглянулся на Шурку, который был в Шуркиной голове и, схватив его за руку, которая скорее угадалась, чем увиделась, снова дернул за собой, вперед, через незримую, но существующую границу.

И тела, рассыпавшиеся пеплом, как изношенная одежда в костре, остались где-то сзади и внизу. Двоящийся, троящийся, изменчивый город теперь летел навстречу, падал под ноги; и на Шуркиных развевающихся кудрях, кажется, уже появился берет с орлиным пером, а Генка ощутил новыми плечами тяжесть бронежилета — или, может быть, кольчуги… А впереди, на башне замка, обвитой плющом — из какого-то Шуркиного сна, не иначе — а, вернее, на балконе того самого высотного дома из красного кирпича, в ослепительном солнечном свете стояла и ждала Жанна в чем-то белом, воздушном, крылатом.

Когда их ноги коснулись земли, а глаза обрели, наконец, способность видеть, вокруг был уже не сонный мираж, а все тот же знакомый, как собственное отражение, вездесущий, исчезающий и воскресающий вновь, проклятый и благословенный город, пропитанный солнцем, вечный, дробящийся, не имеющий ни начала, ни конца.

А где-то бесконечно далеко, на соседней улице, в солнечном дворе, ветер унес пепел, смешал, развеял между деревьями в искрах инея… В примятом сером снегу остались только почерневшая зажигалка «Зиппо», кольцо наручников, складной нож, и опаленный разбитый плеер.

А в оконных стеклах уже вспыхивали отсветы живого солнечного огня.

Женя поднялся по лестнице к своей квартире.

В подъезде кто-то снова повыкручивал лампочки — теперь тут стоял плотный, пахнущий кошками мрак, только из узких окошек над площадками на ступеньки падали желтые пучки света от уличных фонарей. Около двери в квартиру Женя остановился. Что-то было серьезно не в порядке.

— Женя, — сказал сверху усталый и испуганный голосок, — тут не та дверь…

Женя оглянулся. Ляля сбежала по лестнице к нему навстречу, кинулась, уткнулась, пролепетала жалобно, чуть слышно:

— Я тут уже, наверное, час сижу… Дверь не та, твой ключ не подходит. Я позвонила, а там ругаются… какие-то чужие… И Гены с Шурочкой нет.