Цена нелюбви - Лайонел Шрайвер

Она усадила меня в гостиной, а не в уютном закутке - кабинете, что оказалось ошибкой; официальная строгость кресел с подголовниками лишь подчеркнула свободное падение правил. Морская синева и припыленная розовость вельветина настолько контрастировали с мертвенным подтекстом моего визита, что казались тошнотворными; это были цвета плесени. Твоя мать упорхнула на кухню. Я чуть не крикнула вслед, чтобы она не беспокоилась, потому что я действительно не смогла бы проглотить ни крошки, но поняла, что было бы жестоко лишать ее столь желанной и оправданной отсрочки. Позже я даже заставила себя съесть один из ее крендельков, хотя и почувствовала легкую тошноту.

Глэдис такая нервная, чувствительная женщина, что ее внутреннее раздражение — и я не хочу сказать, что она не может быть приветливой или доброй, — скрыть невозможно. Морщины на лбу придали ей растерянный вид; взгляд метался по сторонам еще исступленнее обычного. Я видела в ее лице — особенно когда она не подозревала, что я слежу за ней, — потерянность и представляла, как она выглядела в детстве. Она была потрясена, но слагающие это впечатление детали были так неуловимы, что, возможно, на фотографии и не проявились бы.

Когда твой отец поднялся из подвала (я слышала, как он тяжело ступает по лестнице, и боролась со страхом; несмотря на свои семьдесят пять, он оставался энергичным мужчиной, а эти шаги были слишком медленными и тяжелыми), перемены в нем вовсе не были неуловимыми. Его хлопчатобумажный комбинезон свисал глубокими складками. Я поразилась тому, как сильно можно похудеть за шесть недель. Его обветренное лицо словно лишилось плоти, нижние веки опустились, обнажив красные ободки глаз; щеки обвисли, как у ищейки. Я, инфицированная всепоглощающей уверенностью Мэри Вулфорд в том, что кто-то должен быть виноват, почувствовала себя виноватой. Ну, твой отец тоже был в этом убежден. Он не мстительный человек, но как бывший производитель электронных станков для производства инструментов (слишком идеально, что он создавал машины, которые создавали машины) с предельной серьезностью относился к корпоративной ответственности. Кевин оказался неисправным, а производителем была я.

Дребезжа рифленой чашечкой по золоченому блюдечку, я чувствовала себя неуклюжей. Я спросила твоего отца, как поживает его сад. Он смутился, словно забыл, что у него есть сад.

—Черничные кусты начинают плодоносить, — скорбно вспомнил он.

Последнее слово повисло в воздухе. Кусты, может быть, но твой отец так ничего и не выносил.

— А горошек? Вы всегда выращивали такой чудесный горошек.

Он заморгал. Часы пробили четыре раза. Он так и не рассказал про горошек, и в нашем молчании появилась ужасная незащищенность. Мы только подчеркнули, что прежде, задавая этот вопрос, я никогда не проявляла искреннего интереса, а он так же безразлично мне отвечал.

Я потупилась. Я извинилась за то, что не приехала раньше. Они даже не попытались сказать, что все в порядке, что они понимают. Они вообще не издали никаких звуков, поэтому я продолжала болтать.

Я сказала, что хотела пойти на все похороны, как будто меня там ждали. Твоих родителей не удивило несоответствие; мы говорили о четверге с того момента, как твоя мать открыла дверь. Я сказала, что не хотела показаться бесчувственной и звонила родителям заранее. Двое просто повесили трубку. Остальные умоляли меня не приходить. Мэри Вулфорд сказала, что мое присутствие будет неприличным.

Потом я рассказала им о Телме Корбитт — ты помнишь ее сына Денни, долговязого рыжеволосого мальчика, из которого мог получиться актер-трагик. Телма была так любезна со мной, что я смутилась. Я осмелилась сказать твоей матери, что трагедия, похоже, выявляет в людях самые неожиданные качества. Некоторые (я думала о Мэри) словно запечатываются в вакуумную упаковку и потеют в своем личном аду, а у других появляется совершенно противоположная проблема. Как будто катастрофа окунула их в кислоту и содрала наружный слой кожи, когда-то защищавший их от камней и стрел чужих, страшных судеб. Для таких простая прогулка по улице в кильватере неблагоприятной ауры каждого незнакомца становится агонией, болезненным путешествием через недавний развод этого мужчины или последнюю стадию рака горла той женщины. Они тоже в аду, но это общий ад, это огромное, бескрайнее, плещущееся море токсических отходов. Сомневаюсь, что я изложила все это столь затейливо, но я сказала, что Телма Корбитт принадлежит к тем женщинам, чьи личные страдания становятся проводником для других людей. И конечно, я не стала потчевать твоих родителей полным изложением того телефонного разговора, но он словно нахлынул на меня: Телма сразу же восхитилась «смелостью», наверняка понадобившейся мне, чтобы поднять телефонную трубку, и пригласила на похороны Денни, но только если это для меня не слишком болезненно. Я сказала Телме, что это, вероятно, поможет мне выразить мое горе по поводу кончины ее сына, и впервые я поняла, что говорю соответствующие слова не просто для проформы. Ни с того ни с сего Телма объяснила, что Денни они назвали в честь сети ресторанов, где у нее с мужем было первое свидание. Я чуть не остановила ее, поскольку мне казалось, что спокойнее знать как можно меньше о ее мальчике, но она явно верила, что нам обеим станет легче, если я узнаю, кого убил мой сын. Она сообщила, что Денни репетировал весеннюю школьную постановку пьесы Вуди Аллена «Не пейте воду», и она помогала ему учить роль. «Он заставлял нас смеяться до упаду», — сказала она. Я сказала, что видела его в пьесе «Трамвай «Желание» в прошлом году, и (я немного покривила душой) он играл потрясающе. Казалось, что она обрадовалась; ее мальчик не был для меня просто именем в газете или орудием пытки. Затем она предположила, что мне тяжелее, чем любому из них. Я возразила. Я сказала, что это несправедливо, что у меня, по крайней мере, остался сын, а ее следующие слова потрясли меня до глубины души. «Вы так думаете? Вы действительно так думаете?» Я не ответила, но поблагодарила ее за доброту, и мы обе утонули в таком водовороте взаимной благодарности — почти безликой благодарности к миру, где не все так ужасно, — что обе разрыдались.

Итак, как я и рассказала твоим родителям, я пошла на похороны Денни. Я сидела в заднем ряду. Я была в черном, хотя на современных похоронах это считается старомодным. А затем, отстояв в очереди желающих выразить соболезнования, я протянула Телме руку и сказала:

— Я так сожалею о своей потере.

Именно это я сказала. Оговорка, оплошность, но я подумала, что исправляться, то есть сказать «вашей потере», будет еще хуже. Твои родители, судя по их пристальным взглядам, сочли меня идиоткой.

В конце концов я нашла убежище в логистике. Юридическая система сама по себе машина, и я могла описать, как она работает, как когда-то твой отец объяснял мне с поэтической яркостью принцип действия каталитического конвертора. Я сказала,

что Кевину предъявили обвинение в убийстве и отказали в освобождении под залог. Я надеялась, что терминология, знакомая По телепередачам, их успокоит. Ничего подобного. (Как важна стеклянная граница телеэкрана. Зрители не приветствуют эти Шоу в своих домах, как чужие нечистоты в своих унитазах.) Я сказала, что наняла самого лучшего адвоката, какого только смогла найти, то есть самого дорогого. Я думала, твой отец одобрит, ведь он всегда покупал только самое лучшее. Я ошиблась.