После 1945. Латентность как источник настоящего - Ханс Ульрих Гумбрехт

Мы не хотели заставлять дедушку ждать. Он всегда рассчитывал точное время нашего предстоящего визита и, казалось, был полностью удовлетворен лишь в том случае, если получалось, что отец и не ехал слишком быстро, и не был задержан обстоятельствами, превышающими возможности его контроля.

Дедушка родился в маленькой деревушке в получасе езды от охотничьего домика. Во времена национал-социализма он сколотил состояние в близлежащем промышленном центре, владея несколькими барами в районе «красных фонарей» и управляя небольшой фабрикой по производству высококачественного спиртного. Как мне стало известно сегодня, дед, чью фамилию приняла вся семья, вернулся в деревню в последние недели войны. Его интересовало скорее уклонение от процесса так называемой «денацификации», чем бегство от солдат-американцев, о которых он всегда отзывался пренебрежительно. (Они потребовали – в отличие от истинных воинов – проверки всех комнат в его домике, «как если бы у нас было опасно».) До самой смерти в 1958 году ни дедушка, ни его жена никогда не вернутся в Дортмунд. Они смогли сохранить доходы от бизнеса, еженедельно наведываясь в город, а также при помощи управляющего, имевшего самый дьявольский вид и рассуждавшего о «материи» и о том, что вечная жизнь – это иллюзия (так, словно он желал заблаговременно анонсировать свое самоубийство, которое и произошло, кстати, еще задолго до дедушкиной смерти). Бизнес дедушки процветал настолько, что он купил себе большой «Опель-Капитен» с белыми шинами. Он также нанял себе шофера с польским именем, носившего шляпу, похожую на полицейскую фуражку (так, очевидно, в его представлении и должна была выглядеть профессиональная униформа).

Каждый год мы отмечали Рождество в тепле и уюте лесного домика, в окружении заснеженного романтического пейзажа. Мы пели рождественские песни и вспоминали – этот момент я любил больше всего – о прошлом, которое казалось то далеким и славным, то непосредственным и реальным. Во всех этих рассказах американцы и британцы всегда были теми «плохими парнями», с которыми надо считаться, если хочешь реально смотреть на вещи. Одна история особенно восхищала меня, хотя я так до конца ее и не понял. Она касалась больших стеклянных емкостей с алкоголем, спрятанных в лесу. В какой-то момент вскоре после войны дедушка – к большому своему сожалению, но понимая всю практическую необходимость этого – решил уничтожить их, несмотря на все опасения по поводу лесного пожара.

Воспоминание об этих потенциально опасных стеклянных контейнерах настигло меня впервые за несколько десятилетий, когда я смотрел финальную сцену фильма Райнера Вернера Фасбиндера «Замужество Марии Браун» (1979). Мария Браун – как и многие другие немецкие жены – ждала своего мужа с войны. Она бросила чернокожего американского солдата, ставшего ее любовником во время отсутствия мужа, и затем помогла мужу убить его. Много лет она работала – тяжело и успешно – во вновь нарождающейся немецкой экономике; и наконец, она смогла приобрести роскошную виллу для своей супружеской жизни, как только ее мужа отпустят из тюрьмы. И так случается, что герр Браун возвращается из тюрьмы 4 июля 1954 года – в день, когда Германия играет против Венгрии на чемпионате мира. Герр Браун настаивает, чтобы перед тем, как идти в постель, они с женой послушали радиотрансляцию матча. Нервничая на последних моментах игры, он хочет зажечь сигарету от газовой плиты на кухне. Попытка приводит к взрыву, уничтожающему весь дом и погребающему Марию и ее мужа под обломками.

* * *

Вполне понятно, что тепло и безопасность дома стали главной чертой поствоенного воображения. По крайней мере в Германии ощущение ненадежности, невозможности или опасности всегда доминировало над желанием. В пьесе Борхерта ефрейтор Бэкманн лишь с сарказмом может говорить о чашке чаю с ромом, плите на кухне, креслах и ставнях в бывшем доме полковника: «никакой крови, не так ли, господин полковник, никакой крови, мы наслаждаемся чистой постелью, ведь она у нас есть, у нас обоих, господин полковник, ведь она ждет нас в спальне, мягкая, белая, теплая». Затем солдат уже чувствует, что будет счастлив, лишь лежа в общей могиле вместе со своими родителями. В 1949 году Готфрид Бенн написал стихотворение о доме, который он, кажется, помнит из прошлого – доме, который, возможно, уже никем не заселен, который «молчание» и «ночь» отделили от настоящего:

Все, что давало безопасность и защиту, находится в прошлом (где однажды оно «наполняло кувшины»); теперь оно приходит в упадок и растрачивается в «изнуренных чертах». И в то же время нельзя построить никакой кровли, которая защитила бы детей настоящего и будущего. Тот же страх и тревога высказаны в стихотворении литературного критика Лили Серториус, которое было опубликовано в «Die Wandlung» в марте 1947 года:

Что-то прервалось. «Дом, как трава, что сама себя пожинает», и никакая крыша не даст убежища, если она еще не построена – то есть до тех пор, пока ее каждый год должны «пожинать», подобно пшенице на поле. Чем сильнее нужда в убежище, тем полнее мрачное осознание, что постройка его невозможна. Часто такое желание убежища и защиты связано с желанием поглотить окружающую материальную вещественность – и таким образом стать с нею «одним», как будто в ходе метаболизма некоей архаичной космологии:

«Фуга смерти» – стихотворение, прославившее Пауля Целана. До сих пор оно остается его самым известным стихотворением. Выживший после войны выходец из румынско-немецкой еврейской семьи, большая часть которой была убита в нацистских концентрационных лагерях, Целан изначально опубликовал это стихотворение в сборнике стихов «Песок из урн», увидевшем свет в Вене в 1948 году. Оно также вошло в сборник «Мак и память» – собрание стихов Целана, опубликованное в Германии (1952):