Золотые эполеты, пули из свинца - Сергей Зверев

– Давай! – кивнул поручик. – Отряд! Всем приготовиться, гранаты к бою, у кого остались!

Гумилев потянул на себя ходовой рычаг дрезины, резко увеличивая скорость. Мотор взвыл на предельных оборотах, жадно допивая последние капли горючего. Вскоре буфера заднего вагона и мотодрезины с лязгом столкнулись, а за пару секунд до этого на бронеплощадку вагона, прямо под пулеметный каземат, влетела связка гранат. Грохнул взрыв, затем еще и еще один. Пулеметную турель перекорежило, веер осколков прошелся по поверхности бронеплощадки, на которую с дикими воплями стали перепрыгивать пластуны.

Право, натуральный абордаж получился, только не морские волны были вокруг, а вечерние поля и перелески галицийского Прикарпатья.

Ворвавшиеся на задний сегмент бронеплощадки пластуны начали ожесточенную рукопашную схватку с босняками поездной обслуги. Схватка шла жестокая, практически без стрельбы, ножи в ножи: на близком расстоянии и при сильной тряске карабины с винтовками несподручны.

Поручик Голицын оказался на бронеплощадке одним из первых, и на него сразу же насел здоровенный босняк в мундире ефрейтора. Противник, доставшийся Сергею волею судеб, был тяжелее и физически сильнее поручика, но в рукопашке ни первое, ни второе ничего не решают – это не поднимание тяжестей и не пахота. Важна скорость, резкость и техника, которой Голицын владел не в пример лучше. Босняк бросился на поручика с выставленным вперед артиллерийским бебутом, словно бешеный бык на матадора, изначально и безнадежно теряя балансировку. Сергей, мягким полуоборотом уйдя от удара и схватив нападавшего за запястье неуклюже выставленной руки с полуметровым бебутом, дал его собственной инерции довершить остальное: пронести тяжелую тушу мимо себя. Ефрейтор с диким воем полетел с площадки, а Голицын двинулся дальше, в самую гущу схватки.

Голицыну вдруг показалось, что Ибрагим Юсташев и остальные пластуны-кавказцы действуют не так решительно, как прежде. Норовят не зарезать противника, а выбросить его с площадки живым.

Гумилев уже выбирался на крышу пулеметного каземата, чтобы двинуться дальше – к штабному вагону, но там на него дружно навалились сразу трое. Николай успел подсечь ногу одного из нападавших, который тяжело грохнулся на крышу каземата. Пока он падал, Гумилев, поворачиваясь ко второму, добавил первому мощный удар ногой в промежность. Упавший схватился руками за свои причиндалы, засучил ногами, зарычал от режущей боли.

Второго Гумилев сбил вниз, под колеса, выстрелом из «нагана» в упор. Но тут третий резким ударом по запястью вышиб у Николая ствол и, схватив Гумилева за правую руку, начал с неожиданной силой выкручивать ее. Николай Степанович извернулся, чуть присел и локтем свободной руки с маху угодил под кадык неприятелю.

– На! Ага, достало! А вот тебе еще, сучье отродье! И вот так!..

Босняк захрипел, ослабил захват, споткнулся… И полетел с крыши вниз, под откос, увлекая за собой Гумилева. Но еще в полете тот вывернулся из захвата и, когда они достигли земли, рухнул на врага сверху, окончательно вышибая из него дух.

…Николай Степанович встал на ноги, отряхнулся. «Надо же, как удачно сверзился, – подумал он, – хоть бы ссадина…» И мрачно посмотрел вслед быстро удаляющемуся бронепоезду.

Когда коменданту бронепоезда Войтеху Ванчуре по внутренней связи доложили, что на хвостовую бронеплощадку напали невесть откуда взявшиеся русские, он сперва ушам своим не поверил. Решил, что какой-то унтер из обслуги напился поганой галицийской самогонкой «до русских диверсантов» – чем они, в конце концов, хуже зелененьких чертиков или розовых слонов? Но доклад повторили, причем таким срывающимся голосом и в таких энергичных выражениях, что стало ясно: тот, кто докладывает, не пьян: он запинается, потому что напуган до мокрых штанов. Кроме того, стало слышно «музыкальное сопровождение», не оставляющее сомнений в том, что на бронепоезд кто-то напал: уханье гранатных взрывов, трескотня выстрелов, дикие крики.

«Нет, ну что за разнесчастный рейс такой! Ничего подобного за всю войну не припомню: третий раз за неполные сутки нас атакуют какие-то психи. Вцепились, как пудель в варежку, это неспроста. Все из-за проклятого шваба и его паскудной цистерны, чтоб ему в ней захлебнуться!» – невесело подумал Ванчура, и тем самым стал уже третьим, кто от всей души пожелал полковнику Хейзингеру весьма поганой кончины.

Пришлось Ванчуре докладывать об очередном нападении на бронепоезд «проклятому швабу», который уже насторожил уши, прислушиваясь к тревожным звукам, доносящимся от хвоста эшелона.

Осознав происходящее, Рудольф Хейзингер выругался площадной бранью, прикрыл глаза, помолчал с минуту, словно не будучи в силах поверить в подобную нелепость, затем открыл их и снова грязно выругался.

– Откуда они взялись, проклятые варвары, эти бешеные дикари? – вопрос был из разряда риторических. Ванчура только плечами пожал. Ясно, что не с неба на манер ангельской рати нападали, скорее уж вылезли из преисподней.

Хейзингер уже ознакомился с вчерашним радиоциркуляром штаба фронта, он знал, что за ним охотятся русские пластуны, разведчики и диверсанты, выходцы с Северного Кавказа. Полковник ни в коем случае не был трусом, но вот «варваров и дикарей» он панически боялся на подсознательном уровне, как всякий немецкий бюргер и «цивилизованный» человек. По сравнению с кровожадными горцами даже столь презираемые Хейзингером славяне казались ему образцом культуры и порядка.

Хороша, стоит заметить, хваленая цивилизация, если ее адепт вынашивает людоедские планы и пытается воплотить их в действительность!

– Пластуны, как же, наслышан! Психопаты, грабители и убийцы по призванию и прочая законченная сволочь, – в кои-то веки согласился с немцем комендант Ванчура. – Говорят, что все они – людоеды! Варвары, ясное дело!

О, да! В «современном» понимании горцы Северного Кавказа настоящие варвары – племена грубых, невежественных, примитивных дикарей. Такой взгляд распространяется и на их жизненный уклад, и на способы воевать. Сразу же возникает образ необузданной толпы в звериных шкурах, дико орущей и размахивающей дубинками. Однако такое мнение абсолютно неверно. То, что горцы не имели никакой государственности и жили тейпами, родами и племенами, говорит лишь об их свободе и независимости, еще не отнятых государственной системой. Это были сильные мужественные люди, жившие в гармонии с природой. Что же касается их военных приемов и методов, то были они достаточно эффективны. Жестоки? Да, бесспорно. Но война – вообще жестокая вещь. Во всяком случае, резать врагам глотки ничуть не более жестоко, нежели травить их ядовитыми газами и сжигать заживо из огнеметов. Глотки резать, пожалуй, честнее…

Не стоит, однако, забывать: жестокие, дикие и беспощадные в отношении своих врагов, горцы Кавказа были добрыми друзьями, верными товарищами, истинными братьями в отношениях друг к другу. Хищные, кровожадные, невоздержанные на руку, попирающие всякие права чужой собственности на земле презренного врага, они у себя считали простое воровство какой-нибудь плети или папахи страшным преступлением, за которое виновного могли покарать смертной казнью.