Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов

Наконец отключился, но только лишь для того, чтобы черезполчаса вылететь из кровати, бессознательно броситься к комоду, вытащить из-подбелья спецназовскую игрушку, именной парабеллум. В дверях заливался звонок. Начасах было без десяти пять. Вера даже не шелохнулась, блаженно подсвистывала,что-то бессвязное проборматывала. Первое, что пришло Борису в голову: неужелиСашка Шереметьев привел сюда ту шарагу? Сейчас шугану их пистолетом,церемониться не буду! Натянул халат, помчался босой ко входу. Звонок между темзатих. Он посмотрел в глазок. Под мутным плафоном тускло отсвечивал кафельлестничной площадки. Никого. Осторожно, с пистолетом в руке, открыл дверь.Пусто, гулко; подвывание бури из вентиляции. Под дверью стоял туго набитыйбольшой бумажный мешок. Именно стоял этот странный мешок, а не лежал, какподобает обыкновенному мешку. Стоял поставленный на попа, то есть на своеплоское плотное днище. Это был не наш мешок. Россия не может произвести такоймешок. России нужно еще сто лет, чтобы построить такой мешок с нервущимисядвойными стенками из плотной коричневой бумаги, с плоским днищем, с синимизавязочными шнурами.

Он внес мешок в столовую, поставил на стол и развязал синиешнуры. Первое, что он извлек, было теплейшим и мягчайшим. Два свитера,свернутых вместе, один темно-красный, другой темно-синий, с одинаковымиэтикетками, на которых выделялось одно слово: «cashmеre». Затем появились дветеплые плотные рубахи, одна в большую зеленую клетку, другая – в коричневую.Две пары кожаных перчаток. Часы на металлическом браслете. Невиданный аппарат,в котором впоследствии была опознана электробритва, толстые шерстяные носки,красная пара, голубая, желтая. Мокасины с бахромой и сапоги на меху. Зимнее белье– комбинезон. И наконец, последнее, то, что примято было к самому дну – вреальное существование таких вещей поверить было трудно, – пилотскаякожаная куртка с цигейкой внутри, с огромными карманами там и сям, с маленькимикармашками там и сям, с молниями там и сям, с вешалкой-цепочкой и большойкожаной этикеткой, на которой была изображена «летающая крепость», а дляуточнения написано: «Bomber jacket, large».

Черт побери, черт побери, я ничего не понимаю с перепоя, сперегреба, от усталости, что это за ночь, что это за вещи, кому онипредназначаются, что это за... вдруг отчетливо и страшно оформилось в сознании:что это за провокация? Покрывшись потом, дрожащими пальцами он сталрасстегивать молнии, обыскивать карманы; ничего не нашел. Заглянул в опустошенныймешок – там что-то еще было, большая глянцевитая картинка, изображающая зимнийпоздний пополудень на окраине западного городка с уже освещенными окнами,ранний закат, лед пруда, и на нем катающихся на коньках детей, дам и господ водеждах XIX века, и между ними, разумеется, несколько простодушно исамозабвенно развлекающихся собак. На обороте серебристой выпуклой вязью былоначертано «Merry Christmas and Happy New Year!», а под этим круглым детским, еепочерком: «Мой мальчик, как я тебя люблю!»

Это она подарок сыночку посылает к прошедшему Новому году, икто-то, крадучись, среди ночи, как диверсант, подарочек этот доставляет. Кто-тоиз американцев, может, из тех, что сидели в коктейль-холле, а может быть, и издругих, тайных американцев. Не сошла ли она с ума? Ее мальчика, которого онатак любит, за такой подарок могут загнать на Колыму. Тайный, в ночи, засыл извражеской, шпионской, агрессивной Америки; контакт! Нет, за такие штучкиКолымой не отделаешься, застрелят в подвале. Ей лишь бы удовлетворениеполучить: дескать, послала сыну подарок к Новому году, а в остальном – хотьтрава не расти. Может быть, в таких буколических городках, на такихконнектикутских прудах забыла, где четыре года отгрохала, откуда своего Шевчукапривезла? В ярости он швырнул бесценную бомбовозку в угол. Это резкое движениевдруг вызвало поток мыслей в противоположную сторону. С каких это пор я сталтаким трусом? Кажется, в Польше я научился ничего не бояться, ни автомата, ништыка, а тут испугался подарка от матери! От своей любимой матери, котораявовсе не виновата в том, что мир вокруг сошел с ума, раздробил и расшвырял еесемью. Ты посмотри лучше, как все это любовно собиралось, одно к одному, всепервоклассное, а главное, все такое теплое, как будто именно свое тепло она хотеламне послать в этом мешке, сгусток своего тепла. Все буду носить, и куртку будуносить с гордостью, а на вопросы буду отвечать: мать из Америки прислала!

Он подошел к окну, отдернул шторы и увидел, что снежная бурякончилась и небо стремительно очищается. В темно-лиловом небе в сторону Кремля,в каком-то симфоническом бравурном аллегро, быстро, ладьями, плывутпродолговатые белые тучки. Вдруг от счастья перехватило дыхание. Захоти только,и вот так же поплывешь вместе с этими белыми тучками в темно-лиловомпослеметельном небе!

– Боренька, куда же ты ушел? – донесся из спальни голосэстрадной певицы Веры Горды.

Через месяц с мелочью после только что описанной бурной ночимы попадаем в край застывшей голубизны; солнечные блики и сверху, и снизу,ледяное неподвижное небо и залитая льдом чаша столичного стадиона «Динамо».Морозам нет конца, однако теперь над Москвой уже которую неделю застаиваетсяантициклон, сухой слежавшийся снег скрипит под ногами. Мороз вымораживает извоздуха микробов, в аптеках залеживается аспирин, публика, во всяком случаездесь, на «Динамо», демонстрирует здоровые, привыкшие к зиме русскиефизиономии. Каждый понимает, что жить ему досталось именно сейчас, что дооттепели еще пять лет, а до перестройки и все тридцать пять и, если тебедовелось уцелеть в войне, не попасть в тюрьму, значит, можно вполне прожить всухом, безмикробном воздухе позднего сталинизма и даже получить некотороеудовольствие от жизни, в частности наблюдая тренировки к предстоящим соревнованиямпо мотогонкам на льду.

Несколько знатоков, разумеется, завзятые бездельники,пенсионеры внутренней службы и физкультурного ведомства, притоптывая фетрами,наблюдали с трибуны, как на шипованных колесах проносились внизу, будтовесенние кабаны, ревущие мотоциклы, как они закладывали виражи, поднимая веерыледяной пыли.

– Что же, Черемискин-то, видать, с «Арды» на НСУпересел? – обсуждали знатоки.

– А Грингаут, говорят, на льду больше не катается.

– Да как же не катается, когда я сам видел, как он свой ИЖ-350-йна шины ставил.

– А это кто там, такой борзой?

– А это Боря такой Градов. Он летом-то второе место в Москвевзял по кроссу, а сейчас, вишь, на лед тоже пошел.

– И какие прикидки дает, приличные?

– А вот я засекал: девяносто с полтиной с места дает, стодвадцать пять и сорок пять на ходу.

– Прилично!