Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева

с суши. Дороги, тропы, высоты, низины, реки, мосты. Севастополь – куда? Светящимся пунктиром пробежала извилистая дорога между двумя точками. Много ли выдержат женщины? А с детьми? Значит, будут повозки. Пунктир погас. Карта в голове развернулась под новым углом. Побежал, засветился новый маршрут. Севастополь – …

Корнилов все водил глазами в пространстве. Точно ощупывал.

От стука в дверь едва не подпрыгнули все трое.

– Если этот… вернулся, чтобы… я… за себя не ручаюсь, – признался Тотлебен.

Нахимов с рыком ринулся к двери.

Распахнул.

На пороге стояли дамы. Это были аптекарша Амалия Эдуардовна Клайстер, затем жена купца Голованова и мадам Барбарисова, известная в Севастополе… А впрочем, главное то, что сейчас они сбились так тесно, насколько позволяли кринолины.

Нахимов неопределенно поклонился всем троим. Аптекарша сделала движение навстречу. Кашлянула. Видимо, она была предводительницей этой дамской делегации, и Нахимов поспешил ей на помощь:

– Амалия Эдуардовна, зачем вы здесь?

– Мы здесь как депутация дам Севастополя. Господин контр-адмирал.

– К вашим услугам.

Дамы переглянулись, замялись. Мадам Барбарисова, особа куда более бойкая, задела створкой капора за дверной косяк, выдвинулась вперед:

– Мы просим вас передать письмо.

– Кому? – удивился Нахимов.

– Самому главному.

– Боюсь, господин главнокомандующий… Князь Меншиков недоступен, – корректно высказался Тотлебен. Стараясь при этом не солгать.

Все три дамы энергично затрясли шиньонами: нет-нет-нет.

– Не ему!

– Кому ж? – удивился Корнилов.

– Господину – английскому – главнокомандующему.

Будь здесь находчивый князь Меншиков, он бы тотчас срезал: «Любовное?» Но два адмирала и генерал растерялись.

Мадам Голованова вздернула пяточку подбородка, обрамленную пухлыми щеками, и протарахтела фразу, которую придумала дома и твердила в уме всю дорогу:

– В этом письме мы просим фельдмаршала Реглана вывезти севастопольских детей и дам английским пароходом в Одессу ввиду известных ужасов, которые грозят женщинам, если… – Она запнулась. Поправила решительно: – Когда город будет взят штурмом.

Под Корниловым качнулся пол. Нахимов стал багровым. Тотлебен застыл. Они знали: женщины правы.

И все же было что-то еще, нечто такое…

Корнилов уронил «пардон» и, провожаемый встревоженными взглядами дам, высунулся в переднюю, точно не заметил адъютанта, потому что не адъютант вызвал в нем чувство, будто кто-то, будто что-то… Он прислушался. Никого?

Глава 8. Кошка

С факелов капала смола. Дым быстро сливался с темнотой. Матросы выкатывали, навалившись все вместе, пушки. Пихали перед собой ящики со снарядами. Передавали по цепочке камни. Волокли бревна. Стучали топоры. Визжали пилы. Пыль забивалась в ноздри. Воздух звенел от железа, криков, ругательств. Отсюда, где стоял Батя, с высоты укрепления, Севастополь напоминал ему муравейник. Все куда-то что-то беспрерывно тащили. Все куда-то бежали.

Заметить, что укрепления растут, было так же трудно, как заметить, что растет цветок. Особенно в темноте.

«Надеюсь, Тотлебен не ошибается», – думал Батя. Ночь не холодила, как обычно. Пот ел брови.

Движение огней в стане неприятеля казалось ему солянкой. Кто-то медленно его помешивал. Ложкой подгребал. Погуще – сюда. К северной стороне Севастополя. Незащищенной стороне. На душе было пакостно. Не от близкой смерти, смерть его не пугала. Напрасная и позорная смерть – вот отчего. Что преданы и оставлены – от этого. Что будут страдать гражданские, о, как страдать – от одного этого хотелось пустить себе пулю в лоб, но именно поэтому он никогда бы не покончил с собой: слишком просто, слишком подло. Бросить тех, кто на него уповает? Севастополь был обречен, и Батя решил сражаться, пока жив.

– Нахимов!

Батя обернулся, изумился:

– Даль!

Оба схватились в объятия, постучали друг друга по спине. Нахимов, как всегда, в полном мундире. Даль – тоже как всегда – в сюртуке, застегнутом доверху.

– Посмотри на себя! – невесело засмеялся Нахимов. – Бородища. Ордена. Фу! Крыса сухопутная! По морю заскучал?

– А ты тот же.

– Только уже серый малость. – Батя снял фуражку, пригладил мокрые седые перья.

– Волки тоже серые, – заметил Даль.

– Что верно, то верно. Дешево англичанам отделаться не дадим.

Даль не спускал с него больших прозрачных глаз. Лицо в темноте бледное, как лунный ломоть.

– Я знаю, – сказал Даль.

Нахимов смутился, отвел взгляд. Заметил вдали непорядок. Заорал:

– Концом, твою мать, бери! Концом!

– А что Корнилов? – Голос Даля был все так же тих.

Нахимов повернулся:

– А что Корнилов?

– Мне он показался толковым. Одаренным.

– Ну-у… Башка у него варит. Это да.

– Варит, значит. А не видел ли он недавно чего… такого? Он тебе не говорил?

– Чего? – вытаращился Батя.

– Не знаю.

Ответ озадачил Батю. Все сразу стало казаться странным: синие очки, сдвинутые на лоб, глухой сюртук. Бледные глаза. Само появление старого друга. Среди ночи. В осажденном городе.

– Даль, а ты-то здесь откуда? Какими судьбами? Хирургом на фронт добровольно пошел?

Даль, звякнув цепочкой, вынул золотую лепешечку брегета.

– Вроде.

«Как можно быть вроде хирургом? Или он хотел сказать: вроде – добровольно?»

Вперил взгляд во взгляд:

– Даль, ты врешь?

– Я проститься с тобой пришел, – горько признался Даль. Поднял за кончик цепочки часы.

– Проститься?!

Но изумление скрылось, как за упавшим занавесом. Лунный блик качался перед глазами. Тик-так. Вправо-влево. Батины глаза осоловели. Ходили следом, как шарики в механизме: тик-так, вправо-влево.

– Немного у меня было таких друзей, как ты, – печально сказал Даль, убирая часы в жилетный кармашек. – И вот уже никого, кто помнил бы меня юным. Один я остался. Помнить вас всех.

Он поднял руку и перекрестил старого товарища:

– Прощай, герой. Прощай.

– Батя! – заорали со стены. Несколько человек толкали в круглый зад мортиру: – Хренушку эту куда?

Батя вздрогнул. Перед ним со скоростью цветка росла оборонительная башня. На глазах отвердевали укрепления. Пушки сняли с кораблей. Матросы стали пехотой и артиллерией. Севастополь готовился. Ощетинивался. Все бежало, хлопотало, работало. Все были заняты, всем он был нужен.

«Какого я тут стою? – Он удивленно посмотрел на фуражку в своей руке. Зачем я ее снял?»

Нахлобучил – и сорвался с места.

***

«Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос», – подумал фельдмаршал британской армии сэр Фицрой лорд Реглан при виде ветчинной полоски в небе. То немногое, что осталось от древних в его голове со времен Вестминстерской школы. Он знал, что и солдаты сейчас тоже видят эту полоску. Они видят то же, что и он. Они смотрят туда же, куда он. Он их чувствовал. Там, вдали. Там, куда он их направил. Он ощущал их всех разом, как некий единый многоногий, многорукий организм, слепленный из тысяч; и он был его мозгом. Его волей.

На рассвете решил наступать.

Неприятеля, должно быть, хорошо потрепали за ночь шотландские стрелки.

Теперь пора приняться людям сэра Джона.

Над головой сэра Фицроя хлопал черный флаг. Перстами Эос потрогала и его – из черного он стал цветным: красные полосы, синие треугольники. Ветер никак не мог сложить из них привычный британский крест: терпения мало, злости много. В сердцах рванул с древка – оторвать не вышло, разъярился еще больше.

Лорд Реглан покрепче прижал ладонями шерстяные наушники (много-много хлопковой ваты внутри). Щеки от ветра были уже как кирпич: красные, шершавые. Усы и баки сбились в войлок. У всех них. Из-за шершавой