Охотники на снегу - Татьяна Алферова

— Чего это он в тебя влюбляется, если он мой жених? — возмутилась сестра.

— А как в сериале, помнишь, на той неделе, помнишь, смотрели, пока телевизор не сломался? Папашка еще тарелки побил. Убьешь его? Жениха-то?

— Хрен ли! Куплю платье еще получше твоего, фиолетовое такое, с люрексом и собачкой маленькой, покрашу волосы, как у Викиной Светки, тоже в фиолетовый и заведу нового жениха, — торжествовал номер два. — Он будет совсем богатый…

«Ты правишь в открытое море», — довольно слаженно доносилось из кухни.

— Мы поедем на море, купим яхту, как в сериале. И тебя, ладно уж, возьмем. И старого жениха. Он поедет на лодке, а она вдруг ка-ак перевернется! А у моего нового жениха будет друг на другой яхте, и мы спасем этого. Но ты, если хочешь, можешь с тем, моим старым оставаться!

На кухне с глухим шумом упало что-то, скорее табуретка, нежели человек. Двойняшки обнялись и затихли. В дверь заглянули, голос матери звучал мелодично после пения:

— Спят мои ангелы, спят детки. А мы тут тихо, мы тут ложимся уже. — Мать казалась вполне довольной жизнью. Но мир и покой треснули от сбивчивого мужского рыдания.

— Где эта шалава шляется? — завопил отец, и мать ответила:

— Тише, тише, дети спят.

— В доме шаром покати, а она шляется! — рыдания стихали.

— Фу-у, пронесло, — с облегчением заметил номер второй. — Если ревет, точно обрубится быстро.

— Это он про Вику? — уточнил номер первый. И печально добавил: — Все равно в холодильнике пусто. А то еще колбаска бывает такая, розовая с кусочками мяса внутри.

— Спи, дура! — возмутился номер два. — Сколько можно про жратву. — И тише добавил:

— Может, Вика принесет чего вкусного. Конечно, принесет, почти всегда приносит. Не проспать бы.

А на нашу яхту никого не возьмем. Только мы и женихи. Вика может в гости приезжать, в гости, ладно, чего там.

— А мама? — спросил номер первый, но уснул, не дожидаясь ответа.

Номер два посопел, подоткнул одеяло, привалился к сестре и уснул тоже.

Наблюдающей здесь было нечего делать, но кто-то склонился над детьми и укутал их одним на двоих сном. В этом сне по синему морю летела белая яхта, розовые медузы поднимались из темных глубин, фиолетовые бакланы тащили на палубу серебряных рыбок, а воздух навсегда пропах магнолией и пончиками с клубничным вареньем. И тут же присутствовал большой набор цветных карандашей с дивным сладковатым деревянным ароматом. Как у Ольки-отличницы.

Почти полгода в девятом классе у Валеры было не то чтобы все, но возможно главное — гармония с миром и собой.

У них появился новый учитель астрономии и черчения по совместительству. Владимир Гарифович, бывший «матрос», как он себя отрекомендовал, на уроках черчения под скрип карандашей пересказывал историю Тристана и Изольды. На астрономии задвигал собственные провокационные теории о Луне как потерянном космическом корабле — она же пустая! пустая внутри! — приводил доказательства, сложные, с расчетами, о действующих дорогах на Марсе, об ушедших вглубь планеты инопланетянах и империи инков, основанной марсианами.

Любимым ученикам он позволял — после уроков — наблюдать звезды в свой телескоп под полстакана портвейна. Ни один отличник любимым учеником Владимира Гарифовича не стал. Отличники, на удивление, даже прогуливали уроки астрономии. Получить хорошую оценку ничего не стоило: принеси конспект, то есть списанную из учебника главу, и все. Экзамена-то не предвиделось. С черчением посложнее, требовались чертежи к сдаче — проверенные, с оценкой, но учитель не зверствовал, не обижал.

Как-то раз за телескопом Валера признался учителю, что пишет стихи. И прочитал парочку.

— Класс! — лаконично резюмировал наставник и добавил. — Но пока не советую выносить на широкую публику, надо немного подработать.

Скоро учителя Владимира Гарифовича уволили за несоответствие. Больше Валера никому свои стихи не читал.

То ли Алик перестал замечать движение времени, то ли дни сами наловчились пропадать из календаря, и теперь вслед за пятнадцатым февраля — свадьба в «У Муму», почему-то шло сразу восемнадцатое — юбилей в «стекляшке», затем подряд двадцать первое и двадцать второе — по два выезда на день в различные организации, отмечающие мужской праздник с производственным размахом. Как февраль сменился мартом, как сошел снег и снова выпал, как март скатился к середине, Алику отследить не удалось, даже мужской и женский праздники не помогли. Но в праздники самая работа, на «восьмое марта» пришлось даже уехать из города, в Репино, проклюнулась долгосрочная халтурка в доме отдыха, каком — Алик не заметил, как положено. Впрочем, те «загородные» дни оставили по себе ощущение передышки, глотка свежего соснового воздуха, до боли заполняющего легкие, отвыкшие дышать глубоко. Эта боль оказалась единственным реальным ощущением за несколько месяцев.

В городе у Алика не нашлось сил порадоваться тому, что он избавлен от поздравлений: Алла, теща, мама — по международному телефону. Он бы не смог выдержать. А непременное застолье с родственниками! Когда жизнь проходит в чужих застольях — это ничего, это терпимо, работа такая. Но свои, с непременным личным участием за тарелкой с традиционным салатом под условным названием «оливье» (докторская колбаса, вареные картошка, морковка — мэтр Оливье чихает в гробу — и яйца, лук, рыночные соленые огурцы, консервированный горох плюс много дешевого майонеза), — а в последние времена, перед тем, как Алик перестал чувствовать себя внутри времени, такие застолья участились.

В том Репино Алик опасался поначалу, что придется высиживать с Володей чуть ли не до утра. Хорошо, если только слушая истории, а не принимая сожаления и проявления сочувствия, что десятикратно увеличивает пережитое унижение.

Ни одной истории за четыре дня халтуры не рассказал Володя, забегая в их общий с Аликом номер рано утром, чтобы побриться и почистить зубы. Два параллельных романа с двумя брюнетками, которых Алик так и не научился различать, не оставили Володе ни одной свободной минуты даже для сна. Всю дорогу домой, сперва в микроавтобусе, на котором их подвозили до станции, позже в электричке, друг спал сном праведника, полностью и чуть-чуть сверх того исполнившего свой долг. Алик насилу растолкал его перед станцией Удельной и почти на руках загрузил в метро. На эскалаторе Володя открыл ясные очи, достал из кармана четвертинку водки и строго спросил:

— А на посошок?

Они пошли в маленькую пышечную напротив вокзала и там, за столиком в толпе приезжающих и отъезжающих, в волнах аромата жарящегося теста, Алик выслушал удивительную историю.

— В одной северной деревне, — завел Володя и отложил надкушенную, осыпанную сахарной пудрой румяную бугристую пышку. Пышка жарко выдохнула и съежилась, предвкушая. Володя не называл свои деревни, это всегда была «одна» деревня — одна маленькая, одна деревня на границе двух областей, даже одна смешная деревня. На сей раз — одна северная, что означало территорию от Петрозаводска до Земли Франца Иосифа, на выбор.