Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана - Валентин Пикуль

Мать поминутно убегала на кухню, возвращалась обратно.

— Ты носки вот эти возьмешь? — спрашивала она. — А мыло у тебя на шхуне есть?

Сережке вдруг стало обидно, что вот он пришел домой, а его словно не замечают. Почему так? И вообще все последнее время-, после гибели «Аскольда», мать что-то стала уделять больше внимания отцу.

— А мы, — громко заявил он, — вчера с моря вернулись!

Отец отодвинул сковородку, стал набивать трубку:

— Ну?

— С моря, говорю, вернулись…

— А я вот иду. В полночь снимаемся. Да-а!

Он взял сковородку и ушел вслед за матерью на кухню, плотно затворив за собой дверь. Сережке впервые за все эти годы чего-то не хватало в этот вечер, и от этого становилось все тоскливее и тоскливее. «Если не уйдем в море, — машинально раздумывал он, — то Никольский отпустит на берег только в следующую субботу. Это сколько же дней мне ждать?..»

С кухни слабо доносились невнятные голоса, потом родители вернулись в комнату, и отец уже был в шинели.

— Пойдем, — сказал он, беря чемодан, — проводишь до шхуны.

— В порт? — спросил Сережка и стал быстро одеваться; ему показалось, что отец хочет поговорить с ним о чем-то.

Но они прошли несколько кварталов и все молчали. Два Рябинина — молодой и старший — шагали в ногу, плечо к плечу, наклоняясь против сильного ветра, и каждый думал о своем. Прохор Николаевич думал о том, что шторм придется переждать в бесполезном дрейфе, ибо вражеские субмарины уйдут спасаться от качки на глубину, а Сережка думал о том, что же все-таки хотел сказать ему отец, и еще вспоминал сегодняшний вечер в доме навигационного смотрителя.

«Она из Кадникова. Там, говорит, много садов, весь городок пахнет яблоками, и еще она сказала, что летом привыкла спать в саду…»

— Отец, — спросил он, — ты был когда-нибудь в саду?

— Однажды был.

— Расскажи, какие они?

Прохор Николаевич поднял воротник и, помолчав, сказал:

— Ну, сначала — забор. А за этим забором — деревья. И яблоки там, сливы… да! Пчелы летают…

— И все?

— Да, пожалуй, все…

«Как неинтересно, — подумал Сережка, — на картинках и то интереснее».

— А спать в саду можно? — спросил он снова.

— Где сады, там тепло — значит, можно! Они остановились возле проходной конторы порта; Рябинин взял у сына чемодан, хлопнул его по плечу:

— Беги и… будь хорошим с матерью… Обожди, постой! Сережка остановился. Отец снова раскурил свою трубку. Помолчали.

— Воюем, брат? — неожиданно спросил отец, как-то весело подмигнув сыну глазом.

— Воюем, — отозвался Сережка.

Где-то выла сирена, грохотали якорные цепи, в темноте порта раздавались голоса: «Раз-два — взяли… еще — взяли!..»

— Да, — продолжал Рябинин, — а война того и гляди кончится… ты как думаешь?

— Конечно, кончится. Скоро.

— Вот и я так думаю, что скоро…

И, как-то неловко оттолкнув от себя сына, он закончил:

— Беги! И помни насчет матери. Она у тебя хорошая. Ну, а теперь — прощай!

Он шагнул в дверь и, подбрасывая в руке тяжелый чемодан, направился к причалам, где чернели устремленные к небу высокие мачты его шхуны. Сережка смотрел, как постепенно тает во тьме коренастая фигура отца, и в душе его что-то томительно ныло. Проглотив навернувшиеся слезы, он вдруг подумал: «Вот уйдет когда-нибудь и — не вернется… Война закончится, а мы с матерью все будем ждать и ждать его шхуну».

Дома Сережку уже ждала та же самая сковородка с поджаренной рыбой, и он, садясь за стол, сказал:

— Мама, ты не знаешь, о чем хо,тел поговорить со мной отец?

— Не знаю… По-моему, ни о чем. А что?

— Да нет, так просто.

Орудуя вилкой, он придвинул к себе книгу, машинально листая страницы. И в глаза снова бросилась эта фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»

Сережка задумался над этой фразой и вдруг понял молчаливую сдержанность отца, волнение матери, которые тут же объяснил для себя одним только словом — война! Он никогда и никому не высказывал своего отношения к войне, даже не задумывался над этим, а сейчас, подумав, неожиданно решил, что отец, наверное, переживает то же самое, только глубже его и больнее…

— Мама, — спросил он, — скажи, я похож на отца?

— Ты очень вырос, Сережка, но ты еще молод, и трудно сказать, каким ты будешь.

— А хорошо быть таким, как отец?

Ирина Павловна подумала:

— Наверное, да…

Они долго говорили об отце, о том, что война должна скоро закончиться, и, ложась спать, Сережка попросил:

— Мама, расскажи мне, что такое сад?

— Зачем это тебе именно сейчас?

— Ну так. Хочу знать…

В комнате матери щелкнул выключатель, и голос ее мягко прошелестел в темноте:

— Ты еще не знаешь, какое это блаженство быть в саду.

Он особенно хорош на рассвете, когда каждая капля росы сверкает на солнце. Ветви прогибаются под тяжестью плодов. А в траве лежат яблоки, упавшие ночью, и, когда подберешь такое яблоко — оно холодное и необыкновенно сочное… Когда мать перестала рассказывать, он спросил:

— А забор — обязательно?

Мать долго не отвечала, и Сережке показалось, что она смеется в подушку.

— Забор? — переспросила она. — Это тебе отец сказал про забор?

— Да, — ответил Сережка и быстро уснул. Его разбудил стук форточки. Приподняв голову, он увидел, что мать стоит у окна.

— Ты что, мама?

— Шторм, — ответила она. — И, кажется, сильный. А ты спи давай, спи.

Он снова уснул, и ему снилось то черное взбаламученное море, то необыкновенный сад, а утром, проснувшись и натягивая ботинки, он вспомнил весь вчерашний день, молчаливую прогулку с отцом, смешливые глаза Анфисы и неожиданно для самого себя повторил наизусть:

— «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»

Генерал Рандулич стоял возле окна, и его орлиный профиль отчетливо выделялся на медном фоне охваченного заревом вечернего неба. Солнце садилось за море, и отблески небесных пожаров, плясавших за окном, оживляли и снова мертвили неподвижное лицо егерского генерала, который сухо и отчетливо говорил:

— …Нашему фюреру, как двуликому Янусу, всегда приходилось смотришь на запад и восток одновременно. Но те потенциальные силы, что скрыты в характере финских племен, заставили Рюти и Таннера смотреть только на восток. И мы, немцы; удачно использовали это их стремление в нашем восточном походе. Конечно, в это время, когда генерал Хейнрикс прилетел весной тысяча девятьсот сорокового года к нам в столицу, мы не думали, что так все кончится…