Дитя Ойкумены - Генри Лайон Олди

Где-то далеко, за гранью холмов, огромный, до омерзения плотский врач ждал, пока каплечипы «Нейрама» выйдут через поры кожи великанши-Линды. Поры походили на кратеры. Вторичный эффект Вейса обычно не позволял Регине следить за происходящим в реальности. Врач, Линда – это, скорее всего, иллюзия. Судороги рассудка, дрожащего от напряжения. Искажения знакомых лиц – особенно Линды – отталкивали девочку. Страх наслаивался на страх. Но тратить силы на приведение ситуации в норму она не решилась.

Время там и здесь шло по-разному. Там – шло, здесь – неслось в танце. Учитель Гюйс однажды пытался объяснить «лебедятам» причины этого несоответствия, но скоро сдался. Десинхронизация реальности, заявил он, и ее отражения в сознании индивида – это слишком сложно для сопливых дебилов, а концепцию мнемо-релятивизма они будут изучать в старших классах. Или никогда, если не поумнеют.

Вспомнив досаду на лице учителя, Регина тайком улыбнулась.

Когда запело всё – холмы, оливы, трава – она отняла флейту от рта. Дирижируя инструментом, зажатым в левой руке, правой взяла храм. Осторожно, так, словно в любой момент могла обжечься. Приподняла, разглядывая. Что брамайн? – дремлет, не возражает. От храма к земле и к Святому Выбору тянулись корешки – тоненькие, волосатые.

Регина поднесла храм ближе к глазам.

Немедленно освободить Раджата Маханди.

Снять с Раджата Маханди обвинение в шпионаже.

Дружить с людьми достойнее меня.

У моей мамы родинка на щеке.

Хочу серьги с жемчугом.

Гуру Нанак осуждает паломничества.

Один из корешков лопнул.

Из разлома потек ручеек огня. Красно-желтый, он лизнул траву, и та загорелась. Языки пламени обвились вокруг ствола оливы. Вспыхнули листья. Скоро вся крона стала похожа на шевелюру капитан-лейтенанта Стросса. Огонь распространялся с ужасающей быстротой. Но самым невероятным было то, что брамайн даже не пошевелился. Нагой, он сидел, странным образом скрестив ноги, в центре бушующего пожара, и на лице Святого Выбора не отражалось и тени беспокойства.

Для энергета ничего не изменилось.

Огонь, разрастаясь, менял внешний вид. Искрящееся электричество. Буря в дюзах ракеты. Кошмар ядерного взрыва. Мир полыхал, оставаясь прежним. Казалось, вокруг уже должно расстилаться черное пепелище. Но нет, мир жил в огне, и был огнем, и это могло длиться вечно. Регину обожгло. К счастью, пламя останавливалось в двух-трех шагах от девочки, не приближаясь вплотную. Но воздух в спасительном круге раскалился так, что не вытерпеть. Грань холмов преобразилась. От земли до неба восстали стены пыточной – щербатая, изгрызенная годами твердь. Стены двигались рывками, пожирая остатки пространства. Пылающая «давилка», глупое дитя, а ты не дядя Себастьян, могучий чемпион – упирайся, не упирайся, руками, ногами…

В этом состязании победитель рисковал жизнью.

Спастись, предлагал Святой Выбор. Вернуться домой. Ну хорошо, не домой – в пыточную, ставшую операционной. Да, тогда невзгоды станут преследовать твоих близких до конца жизни. Но ты-то спасешься! Не хочешь? Хорошо, в таком случае идем со мной в чрево огня. В недра звезды, горящей в нервной системе энергета. Ты превратишься в пепел, но удача повернется лицом к твоим друзьям. Что? Тебе не нравится и это предложение?

Чего же ты хочешь, дитя?

Едва удерживаясь, чтобы не кинуться прочь, визжа, как щенок, сдуру сунувшийся в костер, Регина вцепилась в храм – сложный мнемо-образ в эмо-оболочке, хранящий нужную ей информацию. Умирать от жары рядом с бесстрастным брамайном – глупей некуда. Бросай и беги, подсказывал инстинкт самосохранения. Не теряй ни секунды, кричал рассудок. Бригада брамайнов-толкачей способна поднять на орбиту звездолет, шептал кто-то, очень умный. Ты дура, вопила боль. Но пальцы закоченели на костяном храме. Упрямство? Безумие? Рефлекс, ведущий в могилу? Так или иначе, девочка плясала на месте, словно петух на раскаленной сковороде, и дергала храм – всю энграмму целиком – из последних сил пытаясь разорвать корневую систему.

Флейта превратилась в нож.

Наотмашь, рассекая живые, пульсирующие связи…

У меня болит голова.

У меня болит голова.

У меня очень болит голова.

Линда в кресле ожила, словно внутри девочки включился резервный источник питания. Отчаянно моргая, она смотрела в гипер-рамку, взглядом пытаясь дотянуться до Гюйса с доктором Клайзенау. Зацепиться, как страховочным леером, подтянуться – и оказаться в безопасности. На что-то жаловался «за кадром» широкоплечий брамайн-охранник. Еле слышно жужжал эжектор, всасывая каплечипы «Нейрама»… Гюйс видел только глаза Линды. Взгляд девочки был осязаем, он давил, требовал…

Проклятье! Чем ты соображаешь, идиот? Линда хочет установить ментальную связь! Девчонки где-то рядом, в городе… Гюйс распахнулся настежь. Он уже и не помнил, когда снимал все – все! до единого! – блоки «карантина». Голый, как при рождении; беззащитный, как теленок в прайде львов… В следующий миг рамка гиперсвязи полыхнула шальной зарницей. Из нее вырвался сгусток пламени и ударил Гюйса в лоб.

Прямо между глаз.

Его обдало нестерпимым жаром. В глазах заплясали взрывающиеся галактики. Ноги подкосились. Он падал целую вечность – секунду, не меньше. Но этой вечности Скунсу хватило с лихвой – вихрем рвануть через зал, подхватить, как ребенка, на руки, отнести в кресло…

– Эй! Ты в порядке?

Его больно – и, главное, обидно – хлестали по щекам.

– В порядке.

Скунс не поверил. Он обернулся к доктору Клайзенау, но тот наблюдал за завершением операции, и Скунс не решился отвлекать доктора.

– Я в порядке, – повторил Гюйс. – Оставь меня в покое.

В его внутреннем космосе металась комета чужой энграммы – обжигая, норовя прикипеть, прирасти, стать своей. Нет, врешь! Не прирастешь. Никакая ты не комета, сообщил энграмме Гюйс, ловя распоясавшуюся приблуду за хвост. Ты – луковица. Просто очень горячая. Сейчас мы будем тебя раздевать, слой за слоем. Придется поплакать? Ничего, не впервой. Что тут у нас? Обжигающая боль в пальцах – нервах – извилинах – мыслях; не своя – налипшая сверху. Мелькает лезвие, обрубая корни – связи – синапсы…

«Я не удержу! – остаточный вопль. – Жжется! Ли, помоги…»

Регина?

Великий Космос, эта малолетняя дура влезла в мозги брамайна! И, конечно же, напоролась на дубль-контур нервной системы – энергетический. Ее обожгло, в этом нет никаких сомнений. Как сильно? Жива ли девочка? Работай, приказал себе Гюйс.

Не отвлекайся.

Он хорошо представлял, что сейчас чувствует брамайн. Дезориентация. Дикая головная боль. По счастью, боль фантомна – так дает о себе знать ампутированная рука. Раздражение медиальной височной коры и гиппокампа. Мозг пытается восстановить утраченное, переведя его из «архивов» в область формирования и временного сохранения мнемо-следов. Ничего не получается. Это не хвост ящерицы, он не отрастает. Но мозг глуп, когда дело касается химического кодирования и активизации синапсов. Попытка за попыткой. Боль усиливается и отступает. Временами накатывает тошнота. Брамайн озирается по сторонам. Органы чувств «качают» сенсорную информацию, она переходит в первичную память; две-три секунды, и всё движется дальше, во вторичную. Мозг латает дыру, чем придется. Рана рубцуется, меняются электрические свойства нейронов и проницаемость синаптических мембран, включаются ферментные системы…