Заветный ковчег Гумилева - Екатерина Барсова

Николаю предстояло провести вечер с ведущими интеллектуалами Англии, и он понимал, что это неспроста, более того, понимал и всю значимость предстоящей встречи. Он должен был не ударить лицом в грязь, показать, что и русские тоже способны на многое. Несмотря на то что сейчас страна в упадке, везде царит раздрай, Россия все же обладает подлинным величием, за которым стоят триумфальные победы и грозное прошлое…

Николай заготовил вступительную речь, но когда вышел к Темзе, растерялся. Он вдруг понял или, вернее, ощутил, что здесь все другое, что Англия – это традиции, которые неизменны и которые не сдадутся без боя ни под каким напором – ни времени, ни противника. Ему вдруг стало горько, что его страна, его Россия так легко отреклась от царя и ринулась в неизвестное будущее с восторгом, который не пристал стране с великой историей. В этой лихорадке, в этой жажде нового было что-то непристойное и вызывающее отвращение.

Тусклые воды Темзы отражали блеск фонарей и, казалось, застыли без всякого движения. Глядя в глубины Темзы, он вспомнил лицо императора – бледное, взволнованное. И его охватило чувство стыда, что он, боевой офицер и человек чести, ничем не может помочь своему царю.

Но скорбеть сейчас некогда, от его миссии зависело многое, и он должен был оправдать те надежды, которые на него возлагались.

Район Мейфэр, куда Николай направлялся, считался в Лондоне одним из самых аристократических. Николай немного робел перед людьми, с которыми ему предстояло провести вечер, но он быстро прогнал это чувство, прошептав себе: «Конквистадор». В памяти всплыли чеканные сухие строки: «Я конквистадор в панцире железном…»

Он любил свои стихи и помнил их наизусть. Некоторые поэты забывали написанное, чтобы поскорее увлечься новыми строчками и новым вдохновением. В этом плане Николай был, как и во всем, ужасающе старомоден. Он был приверженцем традиции в самом ее исконном смысле слова. Любил всю жизнь единственную женщину – свою первую жену. Любил свою страну, и поэтому сама мысль об эмиграции не приходила ему в голову. Любил и помнил свои стихи. Он и был конквистадором: железным, несокрушимым, упрямым воином.

По дороге домой Анна не зашла в магазин за продуктами и сейчас жалела об этом. В холодильнике было почти пусто. Не считать же за полноценную еду пучок руколы, сиротливо валявшийся в углу на второй полке, и полузасохший кусочек сыра на третьей? Но вновь выходить на улицу не хотелось.

«Можно заказать еду на дом, – подумала Анна. – Хотя это накладно…»

Ее размышления прервал звонок в дверь. На пороге стоял Матвей.

– Привет!

– Привет! Ты только что пришла? Я заходил полчаса назад, потому что не мог дозвониться. Было заблокировано.

– Наверное, телефон разрядился. Да, я только что порог переступила, минут десять назад.

– Анна, у меня к тебе дело, – торжественно проговорил Матвей.

– Выкладывай! – улыбнулась Анна.

– Мне надо уехать на пару дней, а кота оставить не с кем. Не сможешь приютить его на время?

– Без проблем. А как он к этому отнесется? – Анна вспомнила своенравного Пафнутия.

– Надеюсь, положительно. Выхода все равно нет. Спасибо тебе большое! Сейчас я его принесу. Выезжаю сегодня ночью.

– Куда едешь? – поинтересовалась Анна.

– Потом обязательно расскажу, – пообещал Матвей.

Вскоре он принес кота. Пафнутий недовольно щурился и смотрел на Анну не то свысока, не то презрительно, одним словом, без должного уважения. Также Матвей вручил ей сумку с кошачьим кормом, лоток, наполнитель, когтеточку и прочие кошачьи реквизиты.

– А еще я хотел тебя попросить забрать мои продукты. Боюсь, что за два дня испортятся. – Он протянул большой пакет.

– За два дня в холодильнике вряд ли испортятся, – попыталась возразить она.

– Кто знает? Лучше перестраховаться, – улыбнулся Матвей. – Бери.

– Спасибо.

– Это тебе спасибо. Не знаю, как бы я вышел из этого положения, если бы не ты.

– Может быть, я напою тебя чаем? – предложила Анна.

– Нет-нет, я побегу собираться. Если что – звони. Думаю, Пафнутий не принесет тебе особенных хлопот. Я с ним поговорил, он обещал вести себя хорошо, – подмигнул Матвей.

Когда за Матвеем закрылась дверь, Анна посмотрела на кота. А он – на нее.

– Сейчас я тебя покормлю, и ты можешь идти на боковую. А мне работать надо, – сказала Анна.

«Мне-то что? – говорил взгляд Пафнутия. – Ты, главное, накорми. А там хоть пляши».

– Да-да, я так тебя и поняла. Сейчас, сию минуту…

Она поставила на кухне в углу две миски с едой и водой и отошла в сторону.

Кот неторопливо подошел к еде и принялся есть, не обращая на Анну никакого внимания.

– Как я понимаю, все мужики меня стойко игнорируют. Даже кот, – вздохнула она. – Ну ничего, я тоже в вас не нуждаюсь.

Она открыла сумку с продуктами, которые приволок Матвей. Мидии, шампиньоны, мясные полуфабрикаты, сыр бри, фрукты, коробка бельгийских шоколадных конфет. Конфеты явно были куплены специально для нее, Анна как-то упоминала, что любит бельгийский шоколад. Да и продукты, наверное, тоже. В знак благодарности за пригретого кота.

Переодевшись в домашнюю одежду, Анна разогрела пиццу, поела, налила в чашку кофе и пошла с ней в комнату. Не зажигая света, Анна направилась к окну, отодвинула штору и какое-то время смотрела на небо. Она любила смотреть на вечернее небо, это успокаивало, умиротворяло.

Затем она зажгла лампу, включила компьютер и, сев к столу, задумалась. Анна любила эти моменты в своей работе, когда требовалось осмыслить материал, посмотреть на него, как говорил Вася, свежим незамутненным взглядом.

Николай смотрел на них и понимал, что этот волшебный вечер останется с ним навсегда. Эти писатели, властители дум, были людьми, которые должны определять в ближайшее время многое. Беседа текла легко, непринужденно.

Великий фантаст Герберт Уэллс выглядел практичным и приземленным. А его усы внушали невольный трепет. Чем-то он был похож на Максима Горького. Николай вздохнул и подумал: было бы забавно, если бы они когда-нибудь встретились: Горький и Уэллс. Им явно найдется о чем поговорить. Оба верят в прогресс и поступательное движение. Но один больше надеялся на перевоспитание человека, хотя и показывал в нем то темное и страшное, что гнездилось внутри каждого, не обнаруживая себя до поры до времени. А другой верил в прогресс, но прогресс был у него в конечном итоге апокалиптическим: машины раздавливали всех, война миров была неизбежна.

Позиция Честертона была сложней, и он имел большое влияние на соотечественников. Его размышления, рассуждения – касались вещей тонких и непреложных. И он был очень религиозен.