Черная заря - Владимир Коротких

— А водитель Орешин как?

— У него ожоги рук. Здесь в госпитале оставили. Говорят, с месяц пробудет. Летчики его проведывают, шоколадом подкармливают. Я им сказал, чтоб только не наливали ему, но чувствую, не послушают. Вот, смотри, — он достал из-за тумбочки металлическую десятилитровую канистру. — Нам от летчиков благодарность. Спиртяга! Чистый! Надолго хватит. Ну, давай! — Он поднял кружку. — За здоровье наших мужиков! Чтоб вылечились.

Они выпили спирта и закусили тушенкой.

— Спасибо тебе. Не представляешь, какой камень с души снял, — сказал Андрей.

— Представляю, поэтому и торопил тебя. На, пожуй мускатный орех. Бочок целый килограмм из отпуска привез.

— А Бочку звание когда присвоят?

— Да присвоят, присвоят. Заслуженного триппероносца ему присвоят и медаль дадут за половые потуги! — Барсегян веселился от души. — А если серьезно, то, думаю, все же присвоят. Пыль осядет, к осени, думаю, получит звездочку на просвете. Кстати, как у нас поставлена работа по агитации Шестака на учебу? Времени уже мало остается.

— Нормально поставлена. Агитирую. — Андрей встал. — Извини, Карен, поехал я, хочу скорее своим сообщить.

Останавливаясь по пути на позициях взвода, Андрей рассказывал новости, полученные от Барсегяна, и радовался вместе с бойцами. Не было, казалось, роднее этих ребят, окруживших его сейчас, как цыплята наседку, настоящих, искренних в своем отношении друг к другу людей.

Они смеялись, худые, осунувшиеся, с темными кругами вокруг воспаленных от пыли глаз, измотанные жарой, уставшие от бесконечных ночных вахт, заставляющих их иногда путать закаты с рассветами, а сны с реальностью.

Постепенно ему становилась понятной загадочная радость его попутчика Толика Недобежкина, спешившего тогда в свою автороту.

Пребывая в отличном настроении, Андрей думал, чем еще порадовать бойцов. Он подозвал Шестака:

— Слушай, а не устроить ли нам по этому поводу праздничный ужин? Давно мы черепашьего деликатеса не ели. Давай в виде исключения.

— Это мигом, щас сходим, наберем.

— Нет, на бэтээре поедем. Наберем побольше, на весь взвод и по отделениям развезем. Бери несколько человек.

— Понял. — Шестак посмотрел по сторонам. — Эй, Горчак! А ну, хлопче, иди до мене.

Горчак, говоривший в стороне с Хмилем, подошел и спросил:

— Ну, чого? Шо ты мени не даешь с земляком набалакаться? Мы уже мисяць, як не бачилися!

— Набалакаешься, успеешь. Всю ночь рядом стоять будете. — Шестак засмеялся и обратился к Андрею: — По-моему, товарищ старший лейтенант, два хохла на одну позицию — это много. Может, их по разным позициям распределить, а то они нас всех забалакают. Никакого сладу с ними не будет.

Горчак в шутку своей здоровенной ладонью ухватил маленького Шестака за шиворот:

— Мовчи! Бульбаш! Да тебя и одного на целый батальон много! Никуда от тебя не схоронишься. Скачешь, як блошка по каске! — Горчак отпустил Шестака и, поправляя на нем форму, ласково продолжил: — И шо ты такий неспокойный уродився? Може, в тот час на Белоруссии сильное землетрясение було?

— Було, було. Бери своего земляка, вещмешок и в БТР. Разбалакался. Вон, бери пример с Ричарда! — Шестак указал на водителя бэтээра Альминаускаса, который все это время спокойно сидел на броне. — Он не то, что ты — лишнего слова дурацкого не скажет.

— А почему Ричард? — удивился Андрей. — Он же Сильвестр.

— Это меня ваш Артист так прозвал, — отозвался Альминаускас. — Я понимаю, почему. Им сложно сразу, без подготовки выговорить — Сильвестр Альминаускас. Вот Артист и сказал, что я, по его представлению, похожу на Ричарда Львиное Сердце. Это, впрочем, меня устраивает. Лучше Ричард, чем их мучения. Да так и в бою удобнее обращаться.

Доехав до пустыни, несколько человек с вещмешками разбрелись меж барханами. Андрей тоже ловил черепах. Выбирали по случаю праздника только крупных. Переезжая с места на место, они набили вещмешки и вернулись на позицию.

Шестак поровну разделил добычу между тремя отделениями, отобрав черепах по размерам.

Ричард вызвался помочь в приготовлении деликатеса. Посмотрев на скудный запас досок от разбитых оружейных ящиков и вязанку худеньких сухих веток саксаула, он покачал головой, молча вытащил гаечный ключ и стал откручивать болты на задних листах брони бэтээра, закрывающих баки. Выкрутив болты, он отворил висевшие на боковых петлях бронелисты и сказал:

— Вот, берите.

Бойцы увидели аккуратно нарубленные и плотно сложенные в нишах между баками дрова.

— Еще по осени заготовил, про запас. Сухие, хороший жар дадут. Черепах много, думаю, надо часть потушить и подливу приготовить.

Дрова перенесли за блиндаж, где народ уже занимался добычей черепашьего мяса, а Мамаджонов промывал рис. Намечался плов с тушеной черепашиной, да еще и с подливой.

Ричард вкрутил на место болты и, указав на стоящие рядом вещмешки, обратился к Андрею:

— Все, можно развезти черепах остальным.

Андрей помолчал и ответил:

— Ты, Сильвестр, иди, занимайся готовкой, я сам развезу, прокачусь.

Ему хотелось побыть одному, и предлог прокатиться был лучшим для этого поводом. Он занял место водителя и один поехал по отделениям развозить черепаший провиант.

По пути назад ему встретилась длинная колонна. Он свернул в сторону, чтобы не попасть в пыль, заслоняющую дорогу, и медленно поехал по выжженной солнцем степи. Отъехав далеко от дороги, он заглушил двигатели, вылез из бэтээра и присел на песок. Крепко сдавив колени руками, он смотрел в землю прямо перед носами сапог. Потом, глубоко вздохнув, он скрестил руки на груди, сжимая пальцами погоны на плечах. Высоко задрав голову, вместе с дыханием он издавал неразборчивые звуки, похожие одновременно на стон и на молитву. Из-под плотно сжатых век по его щекам медленно текли слезы, смешиваясь с потом и пылью, приобретая от этого горький, тягучий привкус. Тело вздрагивало. Громко охнув, он раскинул руки и повалился навзничь, затем, перевернувшись, уткнулся лицом в песок, глубоко вонзив в него пальцы и загребая его ладонями, точно пытался вползти в какое-то, лишь одному ему известное пространство. Когда движения затихли, расслабленное тело с повернутой вбок головой застыло. Через несколько минут он медленно поднялся, но снова присел на землю, прислонившись спиной к колесу бэтээра.

Он смотрел вдаль мимо пыльного хвоста проходившей колонны, мимо гор и мимо всего, что его сейчас окружало, но не имело в настоящий момент для него никакого значения. Широко открытые глаза, казалось, воспринимали окружающее, как линза фотоаппарата, не заряженного пленкой, при полной невозможности отразить действительность. Он дышал ровно и глубоко, как крепко спящий, уставший человек. Вроде бы ничто не было способно прервать это состояние полной растворенности в бездне собственного сознания, словно оставившего на время земную оболочку, с одним лишь желанием освободиться равно как от страдания, так и от радости. Радости, которая была рождена этим же мучительным страданием. И не было для него сейчас ни друга, ни судьи, ничего, кроме белого, выгоревшего неба.