Плоть и кровь - Майкл Каннингем

— Привет, Кассандра, — сказала Транкас в недавно освоенной ею манере громогласного поденщика с ранчо. И, повернувшись к мисс Кинамон, добавила: — Роскошная шляпка.

— Спасибо, малыш, — чинно ответила мисс Кинамон. И Зои вдруг поняла, что когда-то мисс Кинамон была мальчиком, ходившим с матерью в церковь. Он сидел там перед алтарем, под страдальческими деревянными глазами Христа, а вокруг него пел хор, одетый в бархат, парчу и кринолины.

— Мы как раз обсуждали тонкости твоего бизнеса, — сказал Кассандра.

Транкас бросила взгляд на Зои. Лицо Транкас затуманилось смущением и бунтарским гневом, который походил на гордость, но гордостью не был.

— Ну правильно, — сказала она. — Бизнес.

— Я могу дать тебе лишь один совет, дорогая, — сказал Кассандра, — старайся не продешевить. В твоем возрасте это лишнее. Ты можешь получить двадцать долларов, всего-навсего задрав юбку, и потому меньше, чем за пятьдесят, не отсасывай. Если кто-то попытается уверить тебя, что сумеет, пройдя всего лишь квартал, получить минет и за половину этой суммы, знай, что говорит он об усталой старой потаскухе, которая и ходить без палки уже не может, и стояка без очков нипочем не найдет. Скажи такому, чтобы шел к ней и сэкономил свои денежки, раз ему только это и требуется. Далее, если ложишься под них, требуй сотню, это самое малое. И, назвав цену, держись за нее. Не торгуйся. Да, и всякий раз, как даешь кому-нибудь, требуй, чтобы он гондон надевал. Ты же не знаешь, куда он засовывал свой хер.

— Ладно, — сказала Транкас.

— И еще, малыш, — сказала мисс Кинамон, — я уже говорила твоей подружке, носи с собой средства защиты. Купи газовый баллончик и аккуратненький ножичек, который легко спрятать в обувку.

— Правильно, — согласилась Транкас.

— Нашими устами гласит опыт, дорогая, — сказал Кассандра. — Прислушайся к советам твоих стареньких тетушек.

— Ладно, — отозвалась Транкас, и по лицу ее пронеслось привычное выражение пылкой недоверчивости.

Несколько мгновений все четверо простояли в молчании. Зои подташнивало от смешанного чувства любви и страха, никогда еще ею не испытанного. Она знала, что покидает прежнюю жизнь с ее обедами, мебелью, мирной зеленой пустотой заднего двора. Девочкой она воображала себя живущей в лесу, но понимала, что на самом деле это невозможно. Не могла она свить себе гнездо на дереве и питаться ягодами да грибами. Даже если бы ей хватило смелости попробовать жить так, кто-нибудь непременно пришел бы за ней и увел из леса. И ее отправили бы в одно из тех мест, в которые селят девочек, считающих, что им дано бежать от жизни в комнатах, и держат в таких местах, пока они не отрекутся от своих желаний.

Здесь же ее окружали леса, жить в которых никто помешать ей не сможет. Здесь, в этом огромном, неразборчивом городе, принимающем в себя самых странных детей, крылась ее судьба — та, которую девушке дозволяется создать для себя.

И она спросила у Кассандры:

— Можно, я иногда буду угощать вас чаем?

Кассандра заморгал, заулыбался:

— Как-как? Чаем?

— Ну вы же понимаете. Чашечкой кофе. Мне так нравится разговаривать с вами. Ведь вы моя тетушка, верно?

Кассандра помолчал, размышляя. Потом улыбнулся мисс Кинамон. Зои казалось теперь, что она беседует с двумя прославленными, богатыми женщинами. Каждая из них имела личное право на такое к себе отношение. Каждая обладала как раз такой надменной, насмешливой грацией.

— Чаем, — сказал он мисс Кинамон, произнеся это слово так, точно оно было и смешным и пугающим. А затем взял у бармена карандаш и написал на салфетке номер телефона.

— Тебе следует знать, — сказал он, протягивая Зои салфетку, — что твоя тетя Кассандра убьет тебя, если ты хотя бы раз при каких угодно обстоятельствах позвонишь по этому номеру раньше трех пополудни. Ты меня поняла?

— Да, — ответила Зои. — Поняла.

А мисс Кинамон добавила:

— Нет на свете существа более злобного, чем трансвеститка, разбуженная, когда ей того не хочется. Поверь мне, малыш, с такой лучше не связываться.

Вилл, Инез и Шарлотта в последний раз накапали «кислоту» на промокашки, поклялись в вечной преданности друг дружке и разъехались на лето по домам. Когда родители встретили Вилла на железнодорожном вокзале Гарден-Сити и повезли домой, он с удивлением обнаружил, что город представляется ему и нелепым, и до жути, до изумления знакомым. Ощутил себя пациентом, которого гипнотизер вот-вот заставит вспомнить всю его прошлую жизнь. Он словно ехал по незнакомой стране и сверхъестественным образом понимал, что вот сейчас водитель повернет налево и за низкорослой чернотой шелковицы появится желтый дом с остроконечной крышей. Вилл заранее приготовился к тоскливому раздражению, которое вызовут у него нисколько не изменившиеся лужайки и чопорные богатые дома. Он точно представлял себе чувство невесомости, которое испытает, пока отец будет вести машину, держась обеими руками за руль, а мать рассказывать о новых плавках, купленных ею для него, Вилла, на распродаже. Чего он никак не ожидал, так это ощущения покоя, своей почти сюрреалистической принадлежности к этим местам. Как не ожидал и того, что, когда отцовский «бьюик» свернет за знакомый угол, он почувствует — хоть в каком-то смысле, — что вернулся домой. Выйдя из машины, он постоял на лужайке, вглядываясь в дом, построенный на деньги отца, по-пригородному пышный, раскидистый, глуповато украшенный мансардами и эркерами, выглядевший в летнем свете чистым, как обглоданная кость. Книг внутри дома не было, только бестселлеры в мягких обложках, которые мать читала, отдыхая где-нибудь летом. Не было и вещей — посуды, мебели, — превосходивших годами Вилла. Зато была знакомая еда. Дом был прибежищем. Отец правил им по праву полной и вечной собственности, а Вилл так и оставался — в каком-то отношении, лишенном наименования, но оттого лишь обладавшим большей властью над ним, — слугой отца.

— О чем призадумался? — спросила мать.

— Что? А, прости.

— Я куриный салат приготовила. Ты не голоден?

— Наверное. Да, голоден.

— Ну так пошли. Как хорошо, что ты приехал.

В доме он провел два дня. И сбежать захотел еще в первый. За обедом отец спросил:

— Ну, так что ты решил насчет специализации?

— Я думаю стать учителем, — ответил Вилл.

Соврал. И сам удивился, услышав такой ответ. Учительство было занятием однообразным, неблагодарным и плохо оплачиваемым. А он собирался изучать архитектуру. Хотел строить.

Мать, похудевшая, приобретшая большую, чем прежде, склонность к улыбчивому молчанию, провела пальцами по краешку своей тарелки. Разноцветные пятнышки, маленькие, острые радуги электрического света, вспыхивали и гасли в хрустальных подвесках люстры.

— Учителем, — повторил отец. Он произнес это слово с презрительным безразличием. Произнес, словно кирпич уронил. Отец раздобрел. Тело его обрело округлость, пухловатость, как у человека, рожденного для худобы, но обзаведшегося наслоениями жирка. Вилл подозревал, что отец набрал ровно столько веса, сколько потеряла мать.