Испытание верностью - Ольга Арсентьева

А важно, что именно так и произошло с нашим героем.

Повторимся – Карл жалел Саддху и ни в коем случае не хотел ее обидеть или огорчить.

Она была ему симпатична.

Он ей сочувствовал. Он ее понимал.

Ну, в самом деле, какой здесь была жизнь у молодой пылкой девушки?

Ее отец, философ и мудрец, мог сколько угодно восторгаться чистотой горного воздуха и золотыми, в полнеба, закатами, но она-то наверняка чувствовала себя одинокой среди этого замороженного великолепия. Отец, яки, снежные люди и – крайне редко, если верить Дэн-Ку, – фанатики-альпинисты составляли все ее общество.

И тут появляется он.

Карл никогда не был склонен к завышенной самооценке, но понимал, что на фоне яков, снежных людей и альпинистов представляет собой достаточно привлекательный вариант.

Кроме того, профессор привык полагаться на собственную выдержку (незаурядную от рождения и подвергнутую жесткому тренингу в молодости) и оттого считал, что в деле утешения Саддхи всегда сможет остановиться, не перейдя известных пределов.

* * *

Таковы были причины, по которым он все еще находился здесь, по эту сторону тоннеля, хотя солнце уже закатилось и небо украсила первая пригоршня ярких и крупных, как угли, звезд.

Тем более не стоит спешить – лучше подождать, пока взойдет луна.

Вполне можно будет спуститься и при ее свете.

Так рассуждала та часть его сознания, которая еще утром охотно и не без удовольствия внимала уговорам Саддхи.

Сейчас эта часть, не встречая должного отпора со стороны разума, а, наоборот, подпитываясь сочувствием к девушке и не до конца выветрившимися винными парами, как-то быстро и незаметно разрослась.

Подчиняясь ей, Карл тихо гладил прильнувшую к нему Саддху по ароматным шелковым косам и бормотал что-то по-немецки, непонятное для девушки, но явно утешительное.

Когда же Саддха снова попыталась дотянуться до его губ, а он, впавший в полную самонадеянность, позволил ей это, часть окончательно вырвалась на свободу и немедленно осуществила захват всей территории.

* * *

Как-то раз Дэнкэй решил навестить своего друга, тоже мудреца, философа и наставника молодежи. Была глубокая ночь, валил снег, и ученики уговаривали Дэнкэя отложить поездку.

– Поеду! – сказал он и отправился в путь.

Под утро, весь облепленный снегом и замерзший, он прибыл к усадьбе друга, но у самых ворот вдруг развернулся и поспешил назад.

– Почему вы так поступили, учитель? – спросили ученики, когда он возвратился домой.

– Было настроение ехать – и я поехал, – объяснил им Дэнкэй, – настроение исчезло – и я вернулся.

* * *

Кому из нас, скованных по рукам и ногам внешними условностями и внутренними установками, не хотелось бы иногда пожить настроением? Совершенно свободно следовать капризам и велениям своей души, не тревожась о последствиях? Ну хотя бы изредка – куда уж нам до Дэнкэя?

Кто из нас не хотел бы снова стать молодым? Беспечно пробовать на вкус мир, нырять в его глубины и возноситься к небесам, делать многие вещи в первый раз и так, словно никто никогда не делал этого раньше…

Кто из нас устоял бы, если б ему навстречу, раскрыв объятия, поспешила сама Юность – прелестная и свежая, будто утренний цветок в капельках росы, не знающая сомнений и настойчивая, словно бегущая с гор вода?

О, смотрите-ка, один поднял руку! Еще один, и еще!.. И вы, мужчина? Вы уверены, что устояли бы?..

Что ж, прекрасно. Но только, глядя на этих достойных господ, нам почему-то сразу вспоминается сцена из известнейшей пьесы А. Н. Островского «Бесприданница»:

– А я вот не таков! Я взяток не беру!

– Да ведь вам никто и не предлагает… Чин у вас больно уж незначительный, для взяток-то… Вот ежели б вам предлагали, а вы не брали, тогда другое дело.

Ну, а вы, милые дамы?

Вы-то отчего сурово поджимаете губы, глядя на нашего героя? Вы ведь уже отнеслись с пониманием и даже сочувствием к героине, решившейся сделать аборт, так проявите немного снисхождения и к нему!

Тем более что там, внизу, на сцене, ничего особенного и не произошло.

Пока.

Ну что же, после антракта все вернулись на свои места в зрительном зале: и достойные господа, и добродетельные дамы. Женщины возбужденно шушукаются, шелестят программками («Ах, милая, вы не знаете исполнителя главной роли?» – «Нет, я его никогда раньше не видела… до чего хорош!») и с нетерпением ждут начала последнего действия. Мужчины с нарочито скучающим видом разглядывают золоченую лепнину потолка и огромную хрустальную люстру в его центре.

В театральном буфете выпито все шампанское, съедены все бутерброды с икрой и все, до единой, шоколадные конфеты.

В общем, все готовы и все готово.

Чтобы не пропустить ни одной детали из предстоящей любовной сцены, тщательно протерты стекла лорнетов и подкручены колесики театральных биноклей.

Свет! Занавес!

* * *

…Карлу казалось, что он летит – не над снежной равниной, а над цветущей, теплой, обласканной лунным светом землей, – и что белые эдельвейсы, огромные, как деревья, роняют на него прозрачные душистые лепестки.

Касаясь его кожи, лепестки тают, оставляя сильный, дурманящий аромат.

Касаясь губ, они оставляют медовую сладость и вызывающую жажду пыльцу.

Волны ароматов, как невидимые ленты, обвивают его тело и мягко, но настойчиво влекут куда-то вниз.

Ему хочется взмыть над землей, устланной белыми лепестками, хочется подняться над гигантскими, покачивающими своими кронами эдельвейсами в лунный простор, в прохладу звездного света – но волны не пускают.

Белые лепестки затевают вокруг него настоящий хоровод, мягкой тяжестью ложатся на плечи. Запах становится сильным до одури, а жажда от сохнущей на губах пыльцы – непереносимой.

И есть одна-единственная возможность утолить эту жажду – там, внизу, под белыми лепестками, бежит горный ручей.

Из него никто никогда не пил.

Он бежит здесь только для Карла.

Глоток воды из этого ручья – и все прочие источники перестанут для него существовать. Навсегда.

Туда, к ручью, и тянут Карла ленты запахов. И, похоже, скоро утянут совсем.

Это Саддха, ее руки, обнимающие его, одна на спине, другая на затылке, это ее поцелуи на его губах и шее.

И он сам, он тоже обнимает Саддху за тонкую, под овечьим тулупчиком, талию, а другой рукой ласкает нежную обнажившуюся плоть над бешено стучащим сердцем. Они стоят, прижавшись друг к другу, а потом Карл легко, словно в девушке нет ни грамма веса, один лишь лунный свет и аромат эдельвейсов, поднимает ее на руки.