Преступление доктора Паровозова - Алексей Моторов

— Да чего ж не сказать, — все так же разглядывая какую-то точку на полу, невозмутимо продолжал тот, — и адрес скажу, и телефон. Я ж говорю, мы ж в соседних подъездах с Сергей Палычем, с семьдесят четвертого года, в одном доме.

По-прежнему не поднимая глаз, он продиктовал мне все эти данные, нахлобучил шапку и отправился в психиатрическую лечебницу получать свой галоперидол в утвержденных схемах и под пристальным наблюдением. А я побежал звонить, сгорая от любопытства.

Выяснилось, что все чистая правда. Сергей Палыч, фрезеровщик с «Серпа и Молота», накопил отгулов и решил на неделю съездить в родную деревню, в Серпуховской район, проведать родню. И на платформе Царицыно поскользнулся на льду, ударившись головой о ступеньку. Поэтому его никто и не хватился, думали, он в деревне на печке лежит. А лежал он в это время в реанимации, где его соседом по койке оказался сосед и по дому, и по цеху. Вот как бывает.

А раз зимой, в воскресенье, иду я на очередное суточное дежурство. Гляжу, у дверей реанимации стоит военный, небольшой, худощавый, лет сорока, с каким-то уставшим лицом, судя по двум маленьким звездочкам на погонах, прапорщик, и давит на кнопку звонка. И по всему как-то мне стало понятно, что торчит он здесь уже долго. А если в реанимации утром двери заранее не открыли, то можно звонить до посинения, к пересменке обычно там такая кутерьма творится, даже звонка не слышно. Я в таких случаях бежал по лестнице на первый этаж в приемный покой и оттуда поднимался на буфетном лифте в реанимацию. Я было завернул к лестнице, но вдруг решил полюбопытствовать у прапорщика, по какому поводу он явился с утра пораньше.

Оказалось, прапорщик служит в автобате и один из солдат его взвода, водитель армейского грузовика, накануне вечером сбил человека, который перебегал улицу. И беднягу этого привезли в нашу реанимацию без сознания, без документов, записали неизвестным, а когда прапорщик ночью дозвонился, то ему ответили, что состояние неизвестного тяжелое.

— Вы знаете, — сказал прапорщик и вздохнул, — ведь солдат этот — золотой парень. Такие далеко не с каждым призывом приходят. Он и машину в образцовом порядке содержал, и на политзанятиях лучшим был. Но если тот, кого он сбил, не дай бог, скончается, то ему тюрьма будет, и никто на его заслуги даже не посмотрит.

Я пообещал, что мигом выясню о состоянии неизвестного, попросив подождать буквально минуту.

— Девочки, — просунув морду в раздевалку, спросил я, — как там неизвестный, которого вчера привезли?

— Умер, в три часа ночи! — мигом сообщили девочки. — Там такие травмы, что ловить нечего. И вообще скройся, бесстыжий. Не видишь разве, мы голые.

Я вздохнул, даже куртку не стал снимать, а пошел открывать дверь, за которой стоял прапорщик.

— К сожалению, ничем не могу вас обрадовать, — сказал я, видя, как у него на лбу выступила испарина. — У неизвестного оказались травмы, несовместимые с жизнью. В общем, он скончался. Ночью, в три часа.

Прапорщик весь поник, как-то сразу сгорбился, став совсем мелким, маленьким, и пошел на выход. У лестницы оглянулся и обронил:

— А ведь ему до дембеля три месяца осталось. Весной должен был домой уходить. Что же мне его матери сказать?

Махнул рукой и стал спускаться по ступенькам.

— Да, бывают же такие прапорщики, — я уже переоделся и стоял в блоке, — так из-за солдата переживать. А то все анекдоты про них рассказывают, а оказывается, и среди прапорщиков настоящие люди попадаются.

— Это ты о чем? — спросила Таня Богданкина, она сдавала мне смену. — Какой еще прапорщик? Неужели, Моторов, тебя в армию наконец замели?

— Нет, пока не замели, — охотно объяснил я. — Просто с прапорщиком тут говорил, из той части, где солдат служит, который того неизвестного сбил, что ночью умер. И, знаешь, видно, искренне за своего бойца переживает. А еще говорят, что все прапорщики — придурки.

— Да сам ты придурок! Умер неизвестный, который по пьянке с пятнадцатого этажа вывалился, — сказала Танька, — а тот, кого грузовиком сбило, давно очухался, вон на второй койке кашу уплетает. Я сама у него все данные утром выяснила, когда он проспался. Его фамилия Картошкин. Завтра в травму переведут, там только два ребра полетело, сотрясение, ну и алкоголь в крови, почти три промилле. Вот набухаются до чертиков и давай под колеса прыгать. Что за народ!

И тогда я побежал.

Бегу и лихорадочно думаю: интересно, а куда он пошел, в какую сторону? На автобус или пешком до «Каширской»? Доверился интуиции, побежал на остановку перед больницей. Был февраль, мороз стоял под двадцать, на мне лишь форма зеленая, халат и тапочки, а про куртку я сразу и не вспомнил.

В тот момент, когда удалось разглядеть на остановке фигурку человека в военной форме, туда уже подъезжал автобус. Похоже, не успею. Я заорал, задыхаясь на бегу:

— Товарищ прапорщик!

Ветер дул в лицо, и вместо крика получился какой-то комариный писк. Автобус тем временем раскрыл двери. Я поднажал, глотнул побольше морозного воздуха и еще раз крикнул:

— Товарищ прапорщик, подождите!

А тот уже поднимался на заднюю площадку и явно меня не слышал.

Когда в автобусе стали закрываться двери, я остановился и в отчаянии завопил в последний раз:

— Стойте, стойте!!! Товарищ прапорщик!!!

И он оглянулся.

— Товарищ прапорщик, не надо ничего матери вашего бойца сообщать, — пытаясь унять дыхание, подбежав, выпалил я. — Тот, кого сбили, жив-здоров, к тому же он прилично пьяный был. Думаю, через неделю выпишут. Можете о нем справляться, его фамилия Картошкин. А умер другой неизвестный, у нас их много бывает.

Прапорщик длинно-длинно выдохнул.

Чтобы не околеть окончательно, я быстро побежал обратно. А что неизвестных бывает много, так не соврал. Однажды на шесть коек в блоке их целых трое было.

Вообще-то всегда нужно около постели больного про его состояние выяснять, чтобы такой путаницы не случилось.

Тем временем под воспоминания о неизвестных я уже записал протокол в журнал и в историю болезни и поставил точку. Обычно это делают вдвоем, но Витя Белов побежал отчитываться на утреннюю конференцию, а меня оставил бумажки оформлять, собака.

— Смотрите, не забудьте, доктор, — произнесла за моей спиной операционная сестра Ирина и положила передо мной на стол марлевую салфетку, — не каждый день такие трофеи достаются.

Я развернул и посмотрел. На чуть измазанной кровью салфетке лежала пуля. Я взял ее, покатал между большим и указательным пальцем. Она была черная, твердая и гладкая. Почти недеформированная. Не латунная, а свинцовая. Странно маленькая. Как в патронах от мелкашки, из которых мы стреляли, когда в школе сдавали нормы ГТО.

Но каким образом казачка из мелкашки-то подстрелили? Если бы стреляли те, кто вчера штурмовал Белый дом, в нем должна была быть другая пуля. От «макарова», от «стечкина», от «ТТ» на худой конец. Но выстрел ведь точно с близкого расстояния, тут и «макаров» насквозь прошьет, не говоря о других пистолетах. А эта пуля только пробила почку и застряла в латеральном канале. Повезло казачку. Кишки даже не царапнуло. Да и представить, что кто-то побежал в атаку на Белый дом с мелкашкой, при самой буйной фантазии невозможно. Там вчера оружие посолиднее было, там танки и бронетранспортеры задействовали.