Чероки - Жан Эшноз

— Но суть-то совсем не в том, Мишель, — возразила молодая женщина.

— Да плевать мне на суть, — раздраженно прервал ее человечек, — тем лучше, если суть не в этом, значит, будешь играть так, как я говорю. Ты можешь сделать над собой усилие, черт подери, можешь или нет?

Молодая блондинка повернулась и ушла со сцены.

— Вернись! — заверещал режиссер. — Я согласен, играй как хочешь, только вернись!

Женщина вошла в зрительный зал через узкую боковую дверь, которая на миг бросила ей под ноги четырехугольник тусклого света. Она решительно зашагала к выходу по пандусу между креслами, идущему с легким наклоном к сцене. «Эй!» — вполголоса окликнул Фред. Молодая женщина остановилась, поискала Фреда глазами, увидела, с улыбкой пробралась к нему между рядами и села рядом.

— Ладно, — пробурчал человечек у сцены, — попробуем четвертый акт.

— До чего же он глуп, этот тип, — шепнула женщина.

— И все-таки он не совсем неправ, — шепнул в ответ Фред. — Хотя, честно говоря, следовать тексту или не следовать, все едино, результат один и тот же.

— Ну вот, еще вы меня поучите, — сказала она с улыбкой, чуть громче. — Мои друзья все сделали как надо?

— Да, просто замечательно. У меня всегда найдется для них работенка. Но главную задачу все же выполнили вы.

— Вы имеете в виду вашего кузена?

— Да, — ответил Фред, — он мой кузен.

— И очень милый кузен.

— Четвертый акт! — объявил человечек голосом, в котором звучали ненависть и покорность судьбе.

— Не будем о нем, — сказал Фред. — Давайте поговорим о вас.

— Может, уйдем отсюда? — предложила Женни Вельтман.

Они встали. На сцену выскочила женщина в черном.

— Здравствуйте, господа военные! — вскричала она. — Я вдова Бегбик, а это мой вагон-бар. Его цепляют ко всем военным поездам, и он катит по железным дорогам Индии, а поскольку он не только везет вас, но и потчует добрым виски, которое вы пьете в полном комфорте, его называют «Бегбик-вагон-бар», и всем, от Хайдарабада до Рангуна, известно, что он послужил приютом отдохновения не одному утомленному воину.

Тут она смолкла, чтобы перевести дыхание. Они уже поднялись к дверям зала; в створках были прорезаны голубые окошечки-иллюминаторы.

— Возможно, я подыщу вам еще кое-что, — сказал Фред, когда они вышли. — Кое-что более постоянное.

Существует картина Каспара Давида Фридриха[42]под названием «Большой заповедник», написанная в 1832 году и изображающая часть заповедника Остры, который расположен к северо-западу от Дрездена, на южном берегу Эльбы. Река окаймлена деревьями; слева они образуют рощицу, справа разбросаны по склону длинного холма, видного на заднем плане, далее следует горизонт, а над линией горизонта — небо, главным образом небо, огромное пространство холодного небосвода, так властно занявшее верхнюю половину холста, что чудится, будто оно вырывается за рамки картины, вставая между ней и зрителем.

На первый взгляд пейзаж, который Жорж созерцал сверху, со стороны дома Бернара Кальвера, ничем не напоминал вид Остры. Однако и здесь тоже царил воздух, чудовищный, необъятный океан ледяного эфира, который подобно тому, на картине, заполонял все вокруг, окрашивая близлежащие окрестности по вечерам, после закатов, в блеклые коричнево-зеленые тона.

Словом, было холодно, слишком холодно даже для снегопада. Сухой, скучноватый пейзаж — луга с низкорослой травой, истертой на сгибах, как старая куртка на локтях, и с коровами, безропотно щипавшими эту траву, — замыкали остроконечные скалы, одни серые, другие серовато-желтые. Оттуда взгляд Жоржа спускался к узкой отлогой долине, в глубине которой виднелась горсточка серых крыш, прорезанная светлой ниткой департаментского шоссе, словно медальон на шнурке, а за ними вздымалась могучая гора, отдаленная, но различимая так ясно, словно бескрайнее воздушное пространство было лупой, позволявшей рассмотреть эту громаду в мельчайших подробностях, разве только не увеличивая их. Вершины горы сверкали покровом вечных снегов, и те же снега, но уже отдельными, рваными, бахромчатыми лоскутами были беспорядочно разбросаны ниже по склонам, вперемежку с черными камнями, как будто ее раскрашивал какой-то безумный художник.

Жорж расположился в главной комнате дома — белом кубе с длинной прорезью окна, выходившего на долину. На стенах висело несколько пестрых, но пожелтевших от времени картинок, на полках лежало несколько книг, главным образом практические руководства по уходу за растениями и домашним скотом, по приготовлению еды на чистом сливочном масле. Стояли здесь также старенький радиоприемник марки Blaupunkt, хрипло извергавший невнятную музыку французских и итальянских варьете, портативный проигрыватель в клетчатом чехле «под шотландку» и даже телефон, на который Жорж взглянул с легкой оторопью, как на незваного гостя, с которым придется ладить поневоле, или как на безбилетного пассажира. Жорж запер аппарат в стенной шкаф, сунув его в дальний угол, под стопку запасных одеял; телефонный провод мешал плотно прикрыть дверцу шкафа.

Заглянув разок в две другие комнаты — типичные спальни горного отеля, — Жорж больше туда не входил. Зато в чуланчике, сообщавшемся с одной из этих комнат, он обнаружил музыкальные инструменты — контрабас с продавленной декой и саксофон-баритон, чей ржавый мундштук оставлял на губах стойкий сладковатый привкус меди. На кухне стояли коробки Tupperwares[43]с макаронами и рисом и сахарная голова, облепленная мертвыми муравьями, — точь-в-точь останки рабов на теле пирамиды. Жорж съехал в «Опеле» на холостом ходу вниз к деревушке. В ней только и было, что бакалейная лавчонка, служившая также булочной, почтовым отделением и автобусной станцией, а заодно, при надобности, и кафе; там продавали мыло, консервы, отдельные хозяйственные принадлежности — прочные, но примитивные, с грубой пайкой, — бутан в баллонах и скаферлати[44].

Жорж толкнул дверь, и колокольчик с костяным язычком, дернувшись, слабо задребезжал над его головой. В помещении слегка пахло амбаром, хлевом, чуть заплесневелой пищей; с потолка свисала спираль клейкой бумаги — кладбище мух прошедшего лета. Минуту спустя звякнула занавеска из бус, и показалась краснощекая женщина в платье с засученными рукавами; следом трусила низенькая жирная собака — вылитый ходячий бочонок, живой ростбиф с широкими остроконечными ушами, торчащими по сторонам головы, как крылышки ската. Жорж закупил провизии на несколько дней, пива и вина в пыльных литровых бутылках.

Шло время, и его замучила скука: делать было абсолютно нечего. И тогда Жорж выволок из чулана контрабас. Корпус инструмента отсырел и лип к рукам, струны свисали с грифа, как переваренные спагетти, обвивались вокруг колков рыжими ржавыми завитками и были облеплены хлопьями серой пыли, словно электрические провода снегом. Он попытался настроить контрабас с помощью телефона, взяв его гудок за камертон. В недрах чулана он обнаружил длинный рассохшийся футляр, а в нем смычок с жалкими остатками волоса и кусочек канифоли янтарного цвета, аппетитный, как леденец.