Ночная княгиня - Елена Богатырева

Вечер они провели в гостиной, удобно расположившись рядом. Герман был в темном шелковом халате, расписанном птицами, под стать тем, что царили на драпировке стен. Теперь он мало напоминал Алисе того человека, которого она знала в доме Зинаиды. Он был гораздо значительнее и казался ей чуточку моложе, чем прежде. Алиса смотрела на него как на доброго волшебника, исполняющего ее желания… Может быть, он поможет ей вернуть Сашу?

Слушая девушку, Герман брал в руки кальян и, прикрывая глаза, прикладывал губы к изогнутой трубочке. Заметив любопытствующий взгляд Алисы, он предложил ей посмотреть на диковинную вещицу поближе и разрешил несколько раз вдохнуть холодного пара. После этого разговор пошел более непринужденно. Алиса, почему-то не стесняясь, рассказала о противных домогательствах Турбенса, о Наденьке Глинской и о своем побеге. О Саше она рассказывала с упоением. Герман попытался что-то уточнить о близких отношениях. Она не поняла. Он удовлетворенно улыбнулся, переспрашивать не стал. Кончилось тем, что, поведав о последнем дне своего счастья, Алиса разрыдалась на плече у Германа, он нежно гладил ее по голове, да так она и уснула.

Наутро, когда Любаша, оставив дымящийся шоколад на столике, затворила за собой дверь, Алиса вспомнила вчерашний вечер с ужасом. Что это она так разоткровенничалась?

Пока она так страдала, давясь горячим шоколадом, снова появилась Любаша и передала приглашение Германа Романовича поехать кататься в открытой пролетке на острова по случаю замечательной погоды. Нужно было ехать и нужно было объясниться. Как же он будет смотреть на нее после вчерашнего?

Герман смотрел на Алису так, что она быстро выбросила из головы мучающий ее вздор, развеселилась и приняла наконец ту странную власть над этим человеком, которую он пытался вручить ей с самого начала…

Саша впервые вдохнул свежий воздух, когда его вместе с другими заключенными выгнали в тюремный двор. Вдохнул и закашлялся с непривычки. Воздух был острый, прохладный. Саша просидел в камере без малого пять месяцев. Старый солдат принес кандалы и сказал мрачно: «Теперь надышишься, дядька».

Глаза болели с непривычки к свету. Хотя солнца не было вовсе, дневной тусклый свет обжигал глаза, ветер выколачивал слезы. Саша опустил голову. Из грязной черной лужи на него равнодушно смотрел старик с черной бородой, в длинном арестантском халате, со спутанными патлами. Саша поднял руку. Старик тоже поднял. Внутри все похолодело. Этот старик — он. Жизнь кончилась, не успев начаться. Из юного мая он шагнул в холодный седой октябрь, оставив позади мечты, надежды на счастье… Из ворот выходили колоннами. Воронье кружилось над оврагами черной тучей. Вот и все. И никто не узнает и не скажет ей. Слышишь, Алиса? Вот и все, прощай. Ничего и никого вокруг. Только поодаль черная, наглухо закрытая карета.

— Зачем ты привез меня сюда? — Сердце у Алисы выстукивало ружейными выстрелами.

— Ты хотела видеть его, — спокойно отвечал Герман. — Смотри. По дороге на каторгу половина арестантов умирает. У тебя может не быть другого шанса…

Арестанты двигались, гремя кандалами. Алиса выглянула на минутку в окошко и, болезненно сморщившись, дернулась.

— Я не хочу этого видеть.

— Он сейчас там, — говорил Герман. — Он один из них. Ты не узнала бы его… Я внимательно прочел все документы, Алиса. Он действительно убил своего отца и князя, у которого вырос сызмальства. Вероятно, он несчастный, больной человек.

Герман взял ее руку в свои.

— Тебе не повезло. Так бывает. Посмотри же все-таки.

Он попытался повернуть ее к окошку, но Алиса упиралась.

— Сумасшедшие сами по себе весьма привлекательные люди, если рассматривать их вне их безумств. Они ни на кого не похожи, они оригинальны, они искренни и, возможно, в эти редкие моменты достойны любви…

— Я не верю, что он сотворил такое, жалобно сказала Алиса и посмотрела на Германа. — Я никогда не поверю, — добавила она еще тише. — Я буду ждать его!

Последняя фраза прозвучала как выстрел, не достигший цели. Фраза была предназначена Герману, он тут же понял это. Пусть она хотела его обидеть, но думала она все равно о нем, а не о несчастном своем страдальце. Герман улыбнулся. Алиса отвернулась от него с досадой.

Герман вышел из кареты, вдохнул поглубже воздух. Замечательное место. Такого скопления темных сил он давно не чувствовал. Колонна арестантов шла уже далеко впереди. Герман смотрел вслед своему сыну без всякого сожаления.

Елена Карловна надела было чепец, собираясь отправиться на покой, когда в дверь постучала Агафья и сонным голосом сообщила:

— От дохтора прибыли.

— Что же так поздно? — строго спросила Елена Карловна.

Доктор еще третьего дня обещал ей прислать монашку, чтобы пускать кровь и ставить пиявок в кризисы. Голова в последнее время у нее гудела так, будто вот-вот расколется.

— Говорят, колесо у повозки слетело, оттого и поздно.

— Ну веди ее сюда.

— Да не одна она. С ней еще господин какой-то. Не нашенский. Просются заночевать, им подалее добираться.

— Господин-то твой приличный?

— Барин, как есть. Только не нашенский. Ни единого слова не поняла. Монашка переводила.

— Пусти его в сени. Сейчас тепло. Авось не околеет. А монашку сюда давай. Пусть она меня посмотрит.

— А ворота-то запирать?

— Теперь запирай. Дождалась, слава Богу…

Елена Карловна перекрестилась и уселась на кровати в подушки.

Монашка была невелика ростом, в сером ветхом одеянии, голова покрыта таким большим платком, что лица почти не видно.

— Ты бы мне пульс, матушка, послушала, что ли, а то ни сидеть, ни лежать — голова гудит.

Монашка взяла двумя тонкими пальцами старуху за руку и вскрикнула тихонько.

— Кровь, матушка, пускать нужно непременно, — сказала она каким-то странным, простуженным голосом. — И пилюли не помешали бы.

— Вот и давай свои пилюли.

Женщина Елене Карловне не понравилась. Доктор говорил — понравится, а ей не понравилась. Хоть лица ее пока не разглядела, но голос — премерзкий. Как больная говорит, как в трубу.

Пока женщина готовила инструменты для кровопускания, грела озябшие руки, бегала зачем-то вниз, сказать Агафье, чтобы не беспокоила, Елена Карловна ненадолго задремала.

В последнее время она потеряла всякий стыд, как сама же про себя говорила хихикая, и самым форменным образом грабила Ванюшку Курбатского изо дня в день. Даже имение заложила в банк так, чтобы успеть дожить свой век. А полученные деньги сложила туда же, в Алисин сундук. Правда, сундук она года два назад сменила на новый, кованый, с хорошим запором и потайным ящиком. А Ванька, дурак, подмахнул, как всегда, бумаги, не читая. Только канючил, нельзя ли младшенькую дочурку его Глашу на воды какие отправить, больно животом ребеночек мается. А Елена Карловна, поджав губы, головой качала. Никак нельзя. Разве что к осени денег наберем. Ты посмотри, сколько ребят нарожал. Всех и не упомнишь. Семеро парней и две девки. Орут как оглашенные. Едят каждый за семерых. А ткани, а учителя уездные, а фортепианы заморские… Только к осени. А осенью снова головой качает: не получилось. К весне жди денег, Ванечка. К маю. А в мае — к январю. А в январе уж, глядишь, твоей Глаши и не будет. Отмается животиком. Ей по секрету доктор сказал, что ничего не поможет. Зачем же Алисины денежки тратить?