Последняя любовь президента - Андрей Курков

– Дружок! – верещит он каким-то не совсем мужским голосом. – Дружок, мать твою.

Видно, скучно сторожу.

А мы с мамой уже переходим дорогу, чтобы сесть на автобус тридцатого маршрута и вернуться в Киев.

Я знаю, что Димка сейчас провожает нас взглядом из-за забора. Когда мы уходили, у него в глазах блеснули слезы. Но, может, его слезы значат что-нибудь совсем другое. Он все-таки другой.

Мама ему рассказывала что-то, какую-то чепуху. Говорила, что поедет в командировку в Днепропетровск на какой-то завод. Спрашивала, что ему привезти. А он кивал. Лицо задумчивое, плечи приподняты, как будто он только что ими пожимал да так и оставил, словно хотел плечами до своих ушей достать.

– Так что тебе надо? – спрашивала мама.

Я так и хотел ответить вместо него: ничего мне не надо, мне хорошо именно потому, что мне ничего не надо!

Но она, мама, упрямая. И в конце концов она его как будто разбудила и добилась-таки внятного ответа.

– Халвы, – сказал он.

«При чем тут халва к Днепропетровску?» – подумал я.

А мама изобразила лицом приветливое удовольствие, закивала.

– Привезу! – пообещала и тут же обняла его, поцеловала трижды и напоследок еще сказала, чтобы он врачей слушался.

Вечером в окно лупил косой дождь. Непогода разыгралась не на шутку. Я сидел на своей кровати и представлял, какой с утра гололед на улице будет. А потом уставился на Димкину кровать, аккуратно застеленную и покрытую клетчатым серым пледом. Смотрел, и одолевала меня странная грусть. Казалось мне, что брата у меня больше нет. Был и умер. Жалость к нему во мне просыпалась. И самого себя почему-то тоже жалко было. А уже когда лег и снова не мог взгляда от его застеленной кровати оторвать, представилось мне, что оба мы щенки в собачьей будке. Только решил хозяин одного щенка, здорового, оставить. А того, что послабее был, понес хозяин к озеру. Топить.

Париж. Июль 2004 года.

– Вот эти! Бежевые! – показывает мне Светлана на изящные и удивительно дорогие туфли.

– Ты же свалишься с такого каблука! – говорю я, глядя на ее нескромный живот.

– Нет, не свалюсь! – упрямится она.

Берет одну туфельку, усаживается на пуфик для примерки.

В ее глазах появляются слезы. Она прекрасно знает, что сейчас, когда у нее опухшие ноги, надо забыть о привычном тридцать шестом и мерять тридцать восьмой. Но вы когда-нибудь пытались призывать к разумному решению свою беременную жену? Хотите слез, тогда попытайтесь!

– Это же временно, – пробую успокоить ее. – Тебе же врач дал таблетки. Организм перестроится, и все будет, как было.

– Я знаю, – сопит Светлана. – Но я видела, как поменялись после родов мои подруги. Одну так разнесло, что ее даже приятели не узнавали на улице!

– Тебя не разнесет. Ты вон сколько книг и видеокассет с гимнастикой для беременных купила.

– А я ее делаю, эту гимнастику?

– Ну так делай! Давай я тебя буду заставлять!

– Давай, – соглашается она. А взгляд ее опять уходит на полочки с выставленными роскошными туфельками ее недавнего размера.

Надо ее отвлечь. Надо ее увести отсюда. Но выйти из универмага «Самаритэн» не так просто. Мы все равно будем проходить мимо десятков разных отделов.

– Пойдем в отдел детской одежды! – предлагаю я.

На лице Светланы мгновенно возникает сосредоточенность. Она легко поднимается с пуфика – ни слова об опухших и зудящих ступнях.

Мы проходим мимо парфюмерных прилавков – она даже не оглядывается. На нее смотрят с надеждой девочки-консультантки, дежурящие возле высоких кресел, на которые они готовы усадить любую проходящую мимо женщину, чтобы убедить ее купить крем, духи, туалетную воду, чтобы опрыскать все ее открытые поверхности тела, дабы она впала в истерический озноб от непомерного выбора соблазнительных ароматов. Но Светлану эти девочки лишь провожают задумчивым взглядом. Она слишком целеустремленно шагает. Таких трогать нельзя.

– Вот смотри! – Она берет в руки прозрачную упаковочку с тремя одинаковыми ползунками. – Тут написано от нуля месяцев до трех!

– Розовые? А если мальчики?

– А если мальчик и девочка? – парирует она.

– Ладно. – Я решительно беру упаковку розовых и упаковку голубых ползунков.

Через десять минут мы вываливаем на стойку кассы два десятка упаковок. Тут тебе и бутылочки «Avon» для кормления грудничков, и крем для детской кожи, и пластмассовые баранки, наполненные водой, – для первых зубиков.

Все это мы могли бы купить и в Киеве, но важен момент. Ей важно быть счастливой. Хорошо, что мы прилетели именно в Париж. Ни в Амстердаме, ни в Брюсселе нельзя тратить деньги с такой легкостью, с таким удовольствием!

Два больших фирменных пакета с названием универмага. Теперь у меня заняты обе руки, и я иду рядом со Светланой, как ее слуга. И мне нравится это. Хочется ей угождать, хочется потакать в ее капризах. Только вот капризов пока маловато, как для беременной дамы ее типа.

– Куда теперь? – спрашиваю я.

– В гостиницу. Оставим все это и…

– И куда?

– Я хочу посмотреть на проституток, – говорит она и тут же смущается. – Говорят, они здесь очень некрасивые.

Я усмехаюсь.

– Есть наверняка и красивые, но ими торгуют по телефону. А на улицах стоят, конечно, не самые привлекательные.

Гостиница недалеко. Надо пересечь мост, пройтись мимо собора Парижской Богоматери, потом еще один мост – и мы на месте.

Оставив покупки в номере, возвращаемся на другой берег Сены и идем по Сен-Дени. Она смотрит разочарованно на действительно некрасивых и немолодых проституток, стоящих возле приоткрытых дверей жилых домов. Проститутки не обращают на нас никакого внимания. Они зазывают жестами и улыбками одиноких и тоже некрасивых мужиков и парней. Серая обыденность этих сцен немного скрашивается возникающими то тут, то там кафешками, в которых подают картофель-фри и сэндвич-грек – это то же самое, что шаурма и доннер-кебаб. От перемены названия вкус этого блюда не меняется.

– Хочешь остренького? – я киваю на очередную харчевню, где на вертикальном вертеле крутится, шипя от газового пламени, несколько килограммов мяса.

– Хочу!

Мы сидим за пластиковым столиком прямо на улице. Светлана налила в этот турецко-греческий гамбургер столько кетчупа, что он уже и на ее пальцах. Но она словно не замечает этого, уставившись взглядом на мулатку-проститутку, стоящую на своем посту как раз по другую сторону Сен-Дени.

– А сколько они берут? – спрашивает Светлана.

Я поднимаюсь. Подхожу к мулатке. Спрашиваю на ломаном английском.