Тайна царского фаворита - Елена Хорватова

В результате я оказалась с убийцами один на один, и мне чуть не проломили голову, чтобы поубавить мой энтузиазм; в сетях полиции запутались лишь мелкие сошки, а настоящим преступникам удалось скрыться… И кое-кто из них, насколько мне известно, так до сих пор и не пойман.

Впрочем, деятельность нашей полиции, как известно, не может служить эталоном по части охраны закона, скорее наоборот.

И это наше счастье, что пока еще не каждый житель Российской Империи готов грабить и убивать. Но если подобные идеи придут в голову большому числу наших граждан, полиция не только окажется бессильной, но и сама скорее всего будет сметена этой мутной волной.

События, происходившие в Москве совсем недавно, в конце мая, подтверждают это с особой наглядностью. Никогда не забуду, как по улицам моего любимого, милого, доброго города понеслась озверевшая толпа погромщиков, начавших охоту на московских немцев…

Квартиры, магазины, мастерские и фабрики, принадлежавшие лицам немецкого происхождения, были разгромлены, а самих немцев жестоко избивали и даже убивали… Горели дома, разграблялись склады, по улицам метались растерзанные женщины. Мужчины с лицами, превращенными в кровавое месиво, валялись на тротуарах у домов. Свыше семисот объектов пострадало от беспорядков (и что за страшный смысл вкладывается в слова объект беспорядков, когда в мирном тыловом городе начинается резня?). А полиция бездействовала! Погромы продолжались несколько дней…

И лишь когда войска были стянуты в Москву, силой оружия беспорядки удалось прекратить… Сдавленная военной цензурой пресса постаралась не муссировать вопрос погромов, а полицейские власти писали в рапортах, что в городе наблюдался взрыв патриотизма, разнузданного, безобразного, но все же патриотизма…

Оставалось лишь горько стыдиться за своих земляков да прятать в собственном доме семью доктора Шёненберга.

Но вернемся к тем далеким временам, когда убийство немца считалось таким же страшным преступлением, как и любое другое убийство. Широко освещенное в газетах дело Крюднера всколыхнуло всю Москву и с ужасом обсуждалось на каждом углу. Вот тогда-то и состоялось мое знакомство с господином Стукалиным, занимавшимся по этому делу дознанием.

Регулярные словесные стычки с сыскным агентом в конце концов все же привели нас, как ни странно, к чувству взаимной симпатии и почти приятельским отношениям… Но случилось это уже тогда, когда я, исключительно по недосмотру полиции, была ранена преступной рукой, а посему в дальнейших поступках полицейских агентов ощутимо сквозило чувство вины.

Я же не стала пестовать свои обиды и писать на сыскных агентов жалобы по начальству, упрекая их в небрежении службой, – приключение, пережитое в те дни, было самым захватывающим за всю мою жизнь, а это чего-нибудь да стоит, и забинтованная голова – отнюдь не самая высокая плата.

Господин Стукалин посчитал подобный подход к делу весьма благородным и стал иногда заходить ко мне в гости – проведать, выпить чашку чаю и рассказать пару занимательных полицейских баек.

Но теперь, когда сыскной агент вновь находился при исполнении служебных обязанностей, а я опять превратилась в свидетельницу преступления, Стукалин, напрочь забывший о наших дружеских чаепитиях на Арбате, неожиданно начал разговор со мной со строгого замечания:

– Елена Сергеевна, голубушка, мне хорошо знакома ваша цветистая фантазия. Поэтому прошу строго придерживаться фактов. Повторяю, фактов и только фактов. Никакие домыслы меня не интересуют.

Сама формулировка этой странной просьбы показалась мне крайне оскорбительной. Я взглянула на Стукалина со смешанным чувством удивления и досады. Нет, не того я ждала от его приезда в Гиреево.

– Позвольте мне заметить, – с достоинством произнесла я в ответ на слова сыщика, – что на вашем месте я не стала бы говорить такое даме, если, конечно, вы заинтересованы в получении от нее информации. Подобные заявления выводят женщин из себя.

Следовало бы добавить, что этак-то мне и вовсе расхочется с ним говорить, но усилием воли я сдержалась. Излишняя принципиальность в общении с полицейскими тоже не идет на пользу делу – они, бедняжки, такие ранимые…

– Ох, Елена Сергеевна, я вашу феминистскую ухватку помню, – усмехнулся Стукалин в свои большие, уныло обвисшие полицейские усы. – Сейчас своего конька оседлаете, начнете с нашего мнимого неуважения к уму и проницательности дам, а закончите требованием предоставить женщинам избирательные права на выборах в Государственную думу…

– А вот это, между прочим, не помешало бы, – не удержалась я. – Женская половина населения страны практически лишена возможности свободного волеизъявления, а государственные власти почему-то уверены, что так и надо. Кого вы, мужчины, навыбирали в Думу, мы уже имели счастье лицезреть. И позвольте заметить, это ваши депутаты уже не в первый раз балансируют на грани парламентского кризиса, будучи не в состоянии достигнуть взаимопонимания с окружающим миром. Недаром сразу же после объявления войны Дума была распущена, словно она мешала общему делу. А в этом году ее созвали в январе совсем ненадолго, дня на три, лишь только бюджет утвердить…

– Но девятнадцатого июля, сразу после годовщины начала войны, депутаты снова были созваны, – осторожно возразил Стукалин.

– Да, и сразу же ухитрились перессориться и с премьер-министром, и друг с другом. Горемыкин уже хлопочет об очередном роспуске Думы. Может быть, получи мы, женщины, политические права, у нас все вышло бы лучше. И не только выбирать депутатов, но и самим заседать в Думе – женщины гораздо практичнее и предусмотрительнее.

– Ну так давайте вернемся к практическим вещам, коли так, – предложил Стукалин. – Я тешу себя надеждой, что до таких ужасов, как женщина-депутат, Господь меня дожить не сподобит.

– А вдруг вам это понравится? – не удержалась я. – Вы же еще и не пробовали жить в условиях равноправия!

– Да бог с ним совсем, с равноправием этим! Чай, не завтра женщин в Думу избирать начнут… Поговорим-ка мы лучше о насущном, – увернулся от дискуссии сыскной агент.

М-да, милый человек, хотя и зануда… Закоснел в предрассудках, полицейский сухарь! Ну ладно, сейчас не время проводить агитацию среди представителей Сыскной полиции.

– Ну что ж, о насущном, так о насущном, не возражаю, – отозвалась я. – Я вызвала вас в эту лесную глушь из-за убийства сестры милосердия из гиреевской лечебницы, но, видимо, вам уже известно, что это пятая насильственная смерть молодой женщины в здешних местах. Повторяю – пятая! Согласитесь, мало похоже на цепь случайностей. Все погибшие – девицы двадцати-двадцати пяти лет – были найдены в лесу с перерезанным горлом. Я полагаю, убийства связаны между собой. Как у вас в Сыскном говорят, общий почерк прослеживается.

При словах «я полагаю… » в лице господина Стукалина что-то шевельнулось, возможно, он посчитал это предположение одним из тех самых малоинтересных домыслов. Но прервать поток моих слов новым замечанием сыскной агент уже не посмел.