Загадка XIV века - Барбара Такман

Люди, оставшиеся в живых после чумы, не могли объяснить намерения Бога, ниспославшего им ужасающие невзгоды. Устремления Бога обычно загадочны, непонятны, но чума была таким страшным бедствием, что не могла быть принята без вопросов и объяснений. Если столь ужасное бедствие произошло по своенравию Бога — а может, и по стороннему злому умыслу, — значит, прежние общественные устои не вечны. Умы открылись, чтобы принять возможные перемены и более не «замутняться». Как только люди увидели возможность перемен в обществе, где царил закоснелый порядок, перед ними замаячила перспектива индивидуального совершенствования. По этой мерке, «Черную смерть» можно считать завуалированным началом современного человека.

Чума усугубила враждебность между бедными и богатыми. Ужасные бедствия можно пережить, только веруя, что после них наступят лучшие времена. Когда этого не случается, как после другого страшного бедствия, длившегося с 1914 по 1918-й год, наступает утрата былых иллюзий, — чувство, смешанное со страхом и пессимизмом. Как в будущем Первая мировая война, «Черная смерть» породила в обществе пессимизм, хотя для полного его становления понадобилось полвека. Это были годы молодости и зрелости Ангеррана VII.

Смерть, косившая людей во время чумы, нашла отражение в живописи XIV столетия. Персонификация смерти появилась на росписи стен крытого кладбища в Пизе. На этой фреске Смерь не традиционный скелет, а старуха в темном плаще, с развевающимися на ветру волосами, с убийственными глазами, с когтями на ногах вместо пальцев и с острой косой в руке. Фреску эту создал Франческо Траини в 1350 году как часть своей живописной серии, включающей «Страшный суд» и «Муки в аду». Образ Смерти приблизительно в то же время создал и Андреа Орканья, учитель Траини. Его фрески в церкви Санта-Кроче во Флоренции ознаменовали начало всепроникающего образа Смерти в живописи, но это еще не был культ, только его начало — культ укоренится к концу столетия.

Обычно Смерть изображали в виде одетого в белый саван скелета с косой в одной руке, песочными часами в другой и с оскаленными зубами, и весь вид фигуры давал ясно понять, что все люди — от нищего до короля, от проститутки до королевы, от духовного лица низкого ранга до папы — должны стать ее жертвами. Все телесное смертно, бессмертна только душа.

На фреске Траини Смерть устремляется к группе молодых миловидных беззаботных кавалеров и дам, схожих с персонажами произведений Боккаччо, которые беседуют, развлекаются и флиртуют в живописной апельсиновой роще. Свиток пергамента в то же время предупреждает, что «ни богатство, ни мудрость, ни знатный род, ни отвага не могут стать защитой от смерти». Невдалеке среди груды тел лежат коронованные правители, папа в тиаре, рыцари и бедняки, в то время как в небе ангелы тягаются с бесами за миниатюрные нагие фигуры, изображающие почивших людей. В стороне прокаженные, калеки и нищие — одни безносые, другие слепые или безногие — молят Смерть о пощаде. А наверху на горе отшельники, ведущие созерцательную благочестивую жизнь, ожидают Смерть со смирением. Внизу фрески охотники — элегантные молодые люди и дамы на лошадях в окружении своры собак — остановились у попавшихся им на пути трех открытых гробов с трупами в разной степени разложения: один только начла тлеть, другой разложился наполовину, третий превратился в скелет. По трупам ползают змеи. Сцена иллюстрирует легенду XIII столетия «Трое живых и трое мертвых», в которой рассказывается о встрече трех знатных юношей с тремя истлевшими трупами. Последние говорят: «Мы были такими, как вы. Вы станете такими, как мы». На фреске Траини одна из лошадей, учуяв зловоние, подымается на дыбы, а ее седок прижимает к носу платок. Собаки жмутся друг к другу, поджав хвосты. Молодые люди и дамы с ужасом взирают на то, во что они превратятся.

Едва оправившись от чумы, Франция решительно двинулась к новым военным столкновениям с соседом-неприятелем, — столкновениям, которые привели к разрушительным последствиям и стали определяющими событиями в жизни Ангеррана VII. Внешним врагом государства являлась Англия, но причина воинственных устремлений заключалась в самой Франции, где централизованной власти противились автономные территориальные единицы, норовившие решать внутренние дела по своему усмотрению.

В августе 1350 года Филиппу VI наследовал его сын Иоанн II, который мог бы послужить Никколо Макиавелли прототипом для создания литературного образа Антигосударя. Аполитичный и импульсивный, Иоанн II то и дело принимал необдуманные решения, не учитывая последствий. Отличавшийся личной храбростью, он потерял половину своего королевства и к тому же попал в плен к неприятелю, оставив страну в тяжелые времена без единоначалия. Подданные с удивительной снисходительностью называли его Иоанном Добрым, вероятно имея в виду, что он «щедр на милости», или просто считали его «добрым малым». Однако, возможно, это прозвище пристало к нему после того, как однажды он кинул свой кошелек служанке, чье ведро с молоком перевернули его борзые.

Взойдя на трон, Иоанн II принял страну после чувствительных поражений, которые потерпела Франция в прошлом десятилетии, и в первый же день своего правления обязал своих приближенных быть готовыми выступить по его призыву против врага, «когда придет время». Перемирие, достигнутое после падения Кале и возобновленное во время чумы, действовало до апреля 1351 года. Унаследовав пустую казну, Иоанн II не имел средств на содержание армии и не мог начать военные действия без пополнения военных ресурсов. Все же он попытался выяснить причины поражений в сражениях при Креси и Кале и намеревался приступить к военным реформам.

Первым самостоятельным действием Иоанна II стала казнь коннетабля Франции графа д’Э и де Гина, троюродного брата Ангеррана VII — человека с большими связями и «такого любезного и учтивого, что все им восхищались: и сеньоры, и рыцари, и девицы, и дамы». В 1345 году д’Э попал в плен к англичанам, сражаясь с ними при Кане, но собрать выкуп, назначенный королем Эдуардом, он не сумел. Когда дело касалось знатных и, как считалось, богатых пленников, Эдуард не позволял себе руководствоваться бытовавшей в то время нормой, определявшей, что выкуп за рыцаря не должен превышать его годового дохода. Пробыв в плену около четырех лет, д’Э получил свободу, отдав за свое освобождение английскому королю замок и графство Гин, соседствовавшее с Кале, что укрепило позиции англичан на севере Франции. Иоанн II посчитал этот поступок вероломством, потому и приказал казнить графа. Когда друзья д’Э попросили короля сохранить графу жизнь, Иоанн молча их выслушал и затем вынес вердикт: «Вы получите его тело, а я — его голову».

Ничего худшего Иоанн сделать не мог. Он приказал казнить д’Э (а затем и многих других высокородных людей) без публичного суда пэров, чем отдалил от себя французскую знать, в поддержке которой он чрезвычайно нуждался. Если д’Э в самом деле предал французского короля (что так и не установлено), Иоанну II следовало объяснить свои действия, но он был своенравным или просто тупоголовым, чтобы понять разумность доверительных отношений с окружением.

Затем Иоанн II совершил еще одну несуразность. Он назначил коннетаблем Карла Испанского, своего родственника, фаворита и, как говорили, «предосудительного любимца», который ранее и убедил короля казнить графа д’Э и тем самым освободил для себя его место. Коннетабль являлся не только главнокомандующим французскими вооруженными силами, но и руководил снабжением армии, что приносило ему немалый побочный доход. Назначив коннетаблем своего фаворита, король лишь усилил недовольство сеньоров в то время, когда он имел все основания опасаться их тяги к сепаратизму и когда центральная власть более всего нуждалась в единстве.