Эсэсовцы под Прохоровкой. 1-я дивизия СС "Лейбштандарт Адольф Гитлер" в бою - Курт Пфеч

— Вот оно, стратегическое мастерство. То, что было левее нас, теперь должно отправиться направо, а что было правее — отправится налево! А мы? Что предстоит нам? Может быть, мы можем ехать назад и потом отправимся в отпуск?

— Ты не понимаешь, Эрнст! рассмеялся Блондин. — Это называется перегруппировкой. Это — тактический маневр. Они должны скрыть свои намерения и запутать противника.

— Скрыть, запутать. Цыпленок, сколько раз я уже это слышал. Что тут скрывать и кого запутывать? Ивану абсолютно все равно, кого бить, написано на его нарукавной ленточке: «Адольф Гитлер», «Рейх» или «Мертвая голова». К тому же полосок под маскировочными куртками все равно не видно.

— Да слушай же ты дальше! — прервал его Дори. — Мы остаемся в центре, едем медленнее других и ждем, кого иван остановит первым. Они гонят полным газом, а мы — мелкой рысью.

— А потом? — спросил Блондин.

— А потом, Цыпленок, ты все никак не поумнеешь! Потом впереди заварится то же дерьмо!

— В Курске будет отпуск!

— Запросто, Цыпленок. А потом — все снова.

— Из дерьма прочистится — и опять в дерьмо.

— Точно, Дори. И так до тех пор, пока у тебя не будет холодная задница.

— Дори, а что с Обоянью?

Дори резко затормозил и начал ругать езду рывками:

— Сонные тетери! Новички! Хотел бы знать, где эти там, впереди, нашли свои права!

— Обоянь, Дори, Обоянь. Что с этим дрянным местечком? Наш Цыпленок хочет стать там директором школы.

Дори резко повернул голову и удивленно посмотрел на Блондина:

— Директор школы в Обояни?

Эрнст рассмеялся, а Блондин выругался.

— Ничего плохого, Дори. Это просто шутка. Но мы остановились на Обояни.

Дори снова тронул машину вперед и покачал головой:

— Про Обоянь я больше ничего не слышал. Что-то стухло в бардаке.

— Ну что, радиотишина?

Дори пожал плечами и больше ничего не ответил.

Солнце опять припекало. И моторизованный марш обещал быть утомительным. Единственное преимущество состояло в том, что не надо было идти пешком. Разговор продолжать больше никто не хотел. Все начали клевать носами. Эрнст попробовал уснуть. Далеко слева от них висели клубы темного дыма. Подъехав поближе, они рассмотрели подробности. Местность была покрыта боевой техникой и оружием. Они увидели разбитые и сожженные остовы танков, противотанковых пушек, артиллерии, автомобилей и людей! То, что прежде было людьми. Остатки дымили и, потрескивая, горели. Блондин смотрел на них с открытым ртом. Дори вел машину почти со скоростью пешехода, и сигарета выпала у него изо рта. Эрнст тер подбородок. Они ехали долго и смотрели, пока снова не обрели дар речи. На самом деле из оцепенения их вывел гул самолетов и тихие глухие звуки взрывов.

— Это что, предназначалось нам? — спросил Блондин.

— Нет, — успокоил его Эрнст. — Это далеко правее нас. Звучит после артиллерии.

— Но я думал, — Блондин притянул верхнюю губу к носу и показал рукой на руины: — Я думал, мы прорвались! Кто тогда атакует?

— Хотел атаковать, Цыпленок. Хотел! Это была ошибка, ошибка в расчетах, стратегический недостаток или что-то в этом духе.

— Это были русские резервы. — Дори стер пот со лба и смахнул капельку пота с кончика носа. — Именно потому, что мы прорвались, иван бросил в дыру все, что поспешно смог собрать.

— Это была настоящая команда кандидатов на вознесение. Чистой воды самоубийство! Они колотились о наши группы танков, как пьяные о стену.

— Я не видел раненых. И пленных нам навстречу не было.

— Да, Цыпленок. — Эрнст снова почесал подбородок, заросший щетиной. — И это было совсем недавно и длилось недолго.

— И ты думаешь, это сделали наши танки? — засомневался Блондин. — Я не вижу ни одного немецкого танка. У нас совсем не было потерь? Ни одной поврежденной коробки? Не могу понять. Нахожу это странным.

— Я тоже весь внимание. И тоже ничего не видел!

— Но кто тогда учинил этот разгром?

Эрнст пожал плечами. Дори тоже не знал ответа и смотрел на танковое кладбище, а Блондин притянул к носу верхнюю губу. Гудение в небе и глухие удары продолжались.

Они не могли знать, что благодаря всего лишь одной паре глаз неожиданно не попали под пушки отряда русских танков. Хуже того! Русские знали, что должны предпринять отвлекающую атаку, совершенно отчаянную, потому что у нее не было другой цели, как выиграть время, чтобы залатать прорванный фронт. «ЛАГ» совершенно внезапно был бы атакован с фланга, если бы не один немецкий капитан летчик, который случайно заметил скопление русских танков, сразу понял грозящую опасность наступающему корпусу войск СС. Он поднял немедленно по тревоге свою группу пикирующих бомбардировщиков без обстоятельных докладов и запросов разрешения на вылет и направил ее в бой. Так 8 июля 1943 года для советской стороны разыгралась трагедия. Шестнадцать танков советского 2-го гвардейского танкового корпуса и несколько стрелковых батальонов были атакованы только с воздуха. Авиационные пушки против Т-34. Осколочные бомбы против пехоты. В то время как гренадеры войск СС продолжали развивать успех и выходили на оперативный простор, немецкие эскадрильи нанесли уничтожающие удары по русским гвардейским бригадам. Через час никакой угрозы с флангов уже не существовало. Русские стрелковые батальоны были разгромлены, пятнадцать подбитых Т-34 дымили на местности.

Солнце сияло сквозь листву. Машины стояли в тени деревьев. Солдаты ждали.

«Полжизни солдат ждет напрасно». Поговорка — правда. И ожидание было хорошо, по крайней мере, в их ситуации. Пока они ждали — ничем другим они не занимались, а другое могло быть только хуже.

Блондин лежал рядом с машиной. Он чувствовал себя разбитым и бесконечно усталым, хотя прошло всего несколько дней с тех пор, как Дори приехал в тыловую деревню с известием о предстоящей операции «Цитадель», вызвавшим неприятные ощущения в желудке. Тогда он лениво лежал в тени рядом с Эрнстом и Комиссаром и смотрел сквозь дырявую крышу на небо. Сколько же времени прошло? «Странно, — подумал он, — что так быстро можно потерять чувство времени. Может быть, это из-за того, что один день похож на другой или просто нет времени замечать время? А теперь у меня есть время, потому что ожидание — не что иное, как убийство времени. Но время мне безразлично. Ожидание — тоже, даже если поедем точно так же дальше и сегодня приедем в Курск или вообще туда никогда не попадем. Все это мне на самом деле безразлично. В тени так хорошо».

Лето, солнце, суббота… «Суббота и солнце, а потом — вместе в лес с тобой вдвоем…» — идиотский шлягер. Что общего между субботой, солнцем и вдвоем с тобой? Лежу себе на теплой земле, убиваю время, ничего не делая, в голову приходят дурацкие мысли, чего-то жду, а чего — не знаю. Пытаюсь найти дыру в девственном небе, а в башке играет песенка, подходящая к моей ситуации как киноактриса к танку. Лучше поменять портянки или написать письмо. Написать! Я не должен забывать про дневник! Странно. Проходят часы, дни, недели. А что из этого получится? Едешь, топаешь, ешь, пьешь, куришь и убиваешь иванов. А если посчастливится, то будет трехнедельный отпуск на родину. Все это ожидание — не что иное, как ожидание отпуска. А потерянное время — необходимое зло за три недели жизни! Три бестолковые недели! Двадцать один долгий и короткий день и ночь. И если будет время, как, например, сейчас у меня, будешь думать о следующем отпуске. И будешь представлять, как будешь использовать каждый час и как будешь его ценить. И эта предварительная радость — моральная сила, собирающая всего парня воедино. Жалкий двадцать один день! Они притягивают со всей силой страсти, о них думают, чувствуют и на них надеются, как маленький мальчик, сгорая от нетерпения в соседней комнате, ждет момента, когда прозвенит колокольчик и мать позовет: «Младенец Христос был здесь! Можешь войти!» Триста сорок четыре дня грязи, пыли, пота, снега и льда, маршей под дождем, атак по грязи, занятий под палящим солнцем, разносов и проверок, одних сухарей и искусственного меда, триста сорок четыре дня надежды и ожидания момента, когда шпис даст мне в руки отпускной билет и скажет: «В мое время вы бы ждали эту бумажку до столетнего юбилея фюрера. Но сейчас? Ну, ладно, солдат, проваливайте. А если кто-то спросит, в какой части вы служите, скажете — в армии спасения! И Боже упаси вас сказать, что в „ЛАГе“! И тогда я лихо отдам честь, безукоризненно повернусь кругом и пойду. Просто пойду. И это — счастливейший момент в жизни солдата. Прекраснее любого повышения в звании. Лучше любого ордена! Наслаждайся этим моментом! Каждой секундой! На три недели ты становишься человеком, наконец-то сможешь сам располагать собой и своим временем, отвечаешь только за себя и больше ни за кого в целом мире. Можешь делать, что хочешь, а не то, что приказывают тебе другие! Глубоко вздохни. Свободно дыши. И дрянная повозка уже не будет такой тряской, а деревенская улица — не такой грязной, а дрянной ландшафт — не таким мрачным. Мир будет выглядеть совершенно иначе. Даже вши будут кусаться радостнее. Ты упакуешь свои вещи, а приятели будут болтать, перебивая друг друга, давать советы, адреса, делиться тайными уловками, как можно продлить отпуск. И ты будешь болтать и смеяться, и слушать их прекраснейшие слова, и не слушать, и не слышать, потому что мысли твои уже улетели далеко-далеко. Наконец, ты довольный втискиваешься в коляску мотоцикла, вещи — на коленях, машешь рукой, кричишь и смеешься, а мотоциклист оглядывается и дает газу. Вот это толпа! Отпускники сидят, лежат, стоят на платформе, травят анекдоты, смеются, хохочут, играют в „скат“ и надоедают друг другу отпускными фантазиями. Все лучатся радостью и солнечным светом, даже когда штурмом берут вагоны. Естественно, каждому хочется уехать. И каждый конечно же уезжает, и ему все равно, сидя, стоя или повиснув. Поезд идет домой! И это — самое главное. Он медленно раскачивается. Ругань начинается, только если он без видимой причины вдруг останавливается на перегоне. Тогда в душу закрадывается страх. Страх того, что в последний момент что-то может сорваться. Как только поезд трогается дальше — все забывается, и разговоры становятся все громче и громче. В одном купе сидит рассказчик анекдотов и заставляет плотно набившихся слушателей после каждой остроты взрываться от хохота. В другом идет игра в карты. Где-то отпускники поют только что сочиненные песни, чаще всего непристойные. Настроение такое, как будто все едут на парад победы в Берлин. Постепенно становится тише. Какой-нибудь мудрец уже не может утаивать свои знания и объявляет: „Самое главное — это сон. Вы должны выспаться впрок на три недели. Во время отпуска каждый час сна — потерянное время!“ Засыпают. И иногда хор храпящих звучит ничуть не тише ругани играющих в „скат“ и хохота слушателей анекдотов.