Пещера - Марина и Сергей Дяченко

Он знал, что не пересилит себя. Не свернет за угол, не станет в преддверии огромного темного зала, не посмотрит в глаза ТОМУ, что возникло ниоткуда и исчезнет в никуда; он понимал, что никогда больше не будет знать покоя. Пещера перестала быть его охотничьим угодьем; однажды ощутив себя жертвой, он потерял свой прежний, незыблемый мир.

Еще мгновение – и черный зверь попятился, повинуясь новому для себя инстинкту – инстинкту самосохранения, причем самосохранения немедленного, лихорадочного, пока не поздно; еще мгновение – и ТОТ, что прятался за поворотом, за нагромождением камней, сделал шаг вперед.

Сааг присел. Распластался по земле, по камню, по ковру сухого мха, прижался к тверди брюхом, готовый заскулить, готовый закричать, моля о пощаде…

Потому что ТОТ был невозможен и невероятен, но ТОТ – был.

Он вдвое уступал саагу размерами и лишен был когтей и клыков. Он не казался мощным – но он стоял на двух ногах; он был всевластен, об этом говорили холодные незвериные глаза, он мог убивать одним взглядом, и сааг прижимался к камню все судорожнее, желая сжаться в песчинку и утонуть в расщелине пола.

Чудовище, каких не бывает в Пещере. Какие приходят редко и страшно – убивать…

Сааг лежал, втиснувшись в измочаленный мох. Глаза чудовища смотрели в его собственные глаза; пытка продолжалась столько, сколько времени понадобиться тощей капле, чтобы собрать себя воедино и сорваться с острия сталактита.

А потом все кончилось.

Чудовище отступило. Ушло, скрылось в развалах, оставляя после себя липкий ужас – а потом и ужас пропал, и ветер снова был чист, ветер пах сыростью и отдаленной бродячей кровью.

* * *

Утро воскресенья она провела, не поднимаясь с дивана; на нее напала странная хворь, и, преодолевая нервный озноб и слабость, она куталась в одеяло и бездумно листала подвернувшиеся под руку книжки.

За «Первую ночь» Скроя пришлось браться трижды. Павла никак не могла себя заставить, пьеса казалась затянутой и нудной; на третий раз, собравшись с духом, Павла поклялась себе, что хоть формально, хоть для приличия, но до финала все же надо дочитать.

Ее озноб усилился. Добравшись до второго акта, она уже не могла оторваться; Вечный Драматург, вернее, то самый подмастерье, юный Скрой, который потом станет Вечным – поймал ее, втянул вовнутрь; Павле казалось, что она слышит скрип грубых деревянных дверей, лязг металла и запах дымящих очагов.

Она слишком хорошо понимала чувства юной героини. Чувства и, так сказать, ощущения; Первой ночи предшествовали долгие мытарства, потом смертельная схватка отца жениха с братом невесты, потом траур, потом королевский указ, потом свадьба, длинная и пышная, на целый акт, с пылающими факелами и головоломными интригами…

И потом, наконец, наступила Первая ночь; как на Павлин взгляд, теперь уже искушенный – влюбленные слишком много болтали в постели. Правда, на сцене все не так, как в жизни, на сцене, как твердил Кович в каком-то давнем газетном интервью, все крупнее…

Она отложила книжку. Перевела дыхание, глядя в серый пасмурный потолок. Как повернется теперь ее жизнь?! Она дрожит под одеялом, в ушах у нее звучат древние свадебные песни – оттуда, из разметавшего страницы, небрежно брошенного томика… Она слышит отголоски хора, звон железных соприкасающихся чаш – ей кажется, что это ее сочетают со странным человеком по имени Тритан…

Все слишком запуталось. Не стоит разбираться в своей жизни сейчас; всей пьесы-то осталось десять страничек, надо дочитать, дойти до конца – и тогда только устроить передышку…

Происходящее в Пещере действо Вечный Драматург описал одной большой ремаркой; Павла, прикрыв глаза, видела, как из-за нагромождения камней выбирается лютая саажиха. Кто бы мог подумать, что хрупкая невеста, нежный стебелек… Впрочем, характер у нее всегда был железный. Тень саажихи… Кажется, в старом театре подобные «условные» сцены показывали с помощью теней на белом полотне…

Молодая самка саага охотится. Добычей ее станет мелкий схруль, юноша-схруль, схруль-одиночка; он так же беззащитен перед саагом, как скажем, тхоль или сарна…

Павлу передернуло. Вероятно, если эту пьесу и играли когда-то… Здесь уместен только театр теней. Намек, образ, не станешь же впрямую выводить на сцену, бр-р, саага…

Вот двое застыли один против другого. Самка саага в три раза больше – один шаг, и над головой юного схруля сомкнет свои воды смерть…

Ремарка закончилась. Драматург разразился стихами – патетическими сильными строфами, в которых говорилось о всепобеждающей силе, об искре, которую каждый человек проносит с собой в самый дальний закоулок темной Пещеры; человеческая искра вспыхнула в душе саажихи, она узнала в обреченном схруле любимого человека и пощадила его. Последнее явление пьесы было совсем маленьким: молодые супруги просыпались в своей спальне, смотрели друг на друга, обменивались несколькими нежными строчками и раскрывали друг другу объятия.

Павла отложила книжку и снова уставилась в потолок.

Вот, значит, что имел в виду Кович, говоря о «дурацком финале». Сказочное, хорошее завершение, чудо, избавившее влюбленных от горя и гибели… Кович не верит в чудеса. Но почему у нее, у Павлы, до сих пор стоит в горле ком?..

Она перечитала сцену в Пещере. И перечитала еще; стихи нравились ей все больше. Она решила выучить их, переписать на отдельный листок и хранить в верхнем, недоступном для Митики ящике шкафа – вдруг когда-нибудь пригодится…

Ей захотелось переговорить с Ковичем. По горячим следам доказать ему, что он неправ, Вечный Драматург и в юности своей был Вечным и что финал «Первой ночи» – единственно возможный в этой пьесе финал.

Она хотела уже подняться из-под одеяла и побрести к телефону – но в последний момент слабость взяла свое, Павла свернулась клубком, подтянув колени к подбородку, и прикрыла глаза. Потом…

В предисловии – а оказалось, в маленькой книжице было и предисловие – неведомый магистр искусствоведения среди прочих сведений поместил и легенду, вдохновившую юного Скроя на «Первую ночь»: «…и утром, опомнившись, протерла она глаза и увидала мужа своего рядом, но холодным было его тело, и отмечено ужасом прекрасное лицо… И узнала она в искаженных чертах его – загубленного ночью зверя, и вспомнила вкус крови его, и, не помня себя от горя и ужаса, схватила кинжал мужа своего и перерезала себе вены…»

Павла сглотнула. Закрыла книжку, отложила в сторону; настал полдень, а Тритан до сих пор не звонил. Павла все сильнее чувствовала себя выброшенной из воды рыбой.

Аквариумной рыбкой… среди мокрых осколков аквариума…

Тритан неправ тоже. «Первая ночь» – вовсе не слабая пьеса. Возможно, Тритан судит ее с профессиональной точки зрения – но пьеса-то про людей, а не про тайны психиатрии!..

…Самое странное, что вчера, прощаясь на ступеньках собственного дома, она опять не попросила у Тритана номер его телефона. А сам он не предложил…