Жизнь: вид сбоку - Александр Староверов

Ночью я не смог заснуть. Слова деда перепахали меня. Он доходчиво, просто умел объяснять, но до костей пробирало. И попадали в мои взрослеющие мозги капельки яда – яда знания, а значит, яда печали и ужаса. Ряженый ветеран скукоживался и казался несмешным глупым клоуном. А обожаемый мною дед вырастал до исполинских, мифических размеров. Мой добрый, светлый и любимый дедушка убивал людей. Штыком в горло, таких же, как он, добрых и светлых мальчиков. Но зато я жив, я сумел родиться из-за его точного штыкового удара. А у заколотого светлого мальчика ничего уже в жизни не было. И даже самой жизни. Я не спал всю ночь, ум заходил за разум. Я ничего не мог решить. Единственное, в чем я себе поклялся, это узнать военную биографию Славика. Пунктирно у меня это получилось, но заняло около четверти века. Почти до самой его смерти.

* * *

В конце октября сорок первого дед прибился к колонне добровольцев, отправлявшихся на строительство укреплений под Москвой. Большинство среди них – подростки и старики. Документов уже никто не спрашивал. Не до документов тогда совсем было! Колонны формировались прямо на улице. Подошел, назвал фамилию, сел в кузов грузовика и поехал. План Славика состоял в том, чтобы подобраться к линии фронта как можно ближе, а там как повезет. Ему повезло. На второй день танковая дивизия немцев при поддержке авиации прорвала оборону. И добровольцы, вооруженные лопатами, попали в окружение. Первыми погибли старики, потом те, кто не умел быстро бегать, потом командир части выдал оставшимся гражданским оружие, и они три недели скитались по лесам. За это время Славик научился неплохо стрелять, а бегал он и раньше хорошо. Самый быстрый конькобежец на Воздвиженке. Из гражданских выжил он один. Из батальона, попавшего в окружение, – еще тринадцать человек. Когда пробились к своим, командир их группы, тертый дядька, воевавший еще в Испании, спросил у Славика, что он собирается делать дальше.

– Воевать, конечно же, – ответил тот.

– Ну да, – согласился командир, – не к мамке же тебе на кухню после этого. Не сможешь.

Славику выдали форму и накормили. Потом провели к особисту в штаб.

– Не ври, – предупредил его командир, – особенно о возрасте. И не ссы, я уже обо всем договорился.

Больше дед никогда не видел своего первого командира. Прямо из штаба его направили в лейтенантскую школу НКВД под Ленинградом. Девятимесячный ускоренный курс. Пожалел его тертый дядька – в учебку направил, спасти хотел несмышленого пацана. Как лучше хотел. Так Славик оказался в блокадном Ленинграде. А и вправду оказалось не худшее место. Постреливали там поначалу весьма умеренно, а кормили молодых курсантов, напротив, очень неплохо. Иногда, редко, их отправляли на передовую, и опять неинтересно: ни атак, ни обороны, вялые перестрелки. Сидишь в траншее, скучаешь. Одно слово – блокада. Еженедельно особо отличившихся посылали на усиление патрулей в город. Ленинград – вторая столица: дворцы, набережные, разводные мосты, девушки, опять же. А чего, дело молодое, почему бы и не развлечься? Только с каждым дежурством город становился все более жутким местом. Сначала девушки начали походить на парней, исчезли куда-то их приятные округлости, увеличились глаза. А в глазах – испуг. И голод. Потом куда-то подевались собаки и голуби. В феврале появились знаменитые санки с трупами. Их с трудом волокли по снегу другие трупы. Пока живые. Потом люди стали замертво падать на улицах. В конце марта и трупы начали исчезать. Идешь по Невскому в одну сторону – лежит. Идешь в другую – нет ничего. Только слегка примятый снег и легкие, почти невесомые, следы вокруг. Курсанты лейтенантской школы НКВД расстреливали мародеров и каннибалов на месте. Отводили обезумевших от голода людей в питерские дворы-колодцы и расстреливали. Вызывали труповозку, сторожили мертвые тела, чтобы их не сожрали. А сверху из окон на них смотрели точно такие же голодные и обезумевшие жители.

Дед рассказал мне о блокаде в день своего восьмидесятилетия, незадолго до смерти. Я решил устроить ему праздник. Снял зал в пафосном и дорогом ресторане, позвал немногочисленных родственников и доживающих свой век друзей деда. Хороший вечер получился. Немного грустный, но хороший. Старики, робея от окружающей роскоши, сначала неловко прилипли к спинкам удобных кресел, а потом ничего, разошлись. Выпили, стали вспоминать смешные случаи из жизни. И чем больше они веселились, тем больше я погружался в тоску. Мне стало вдруг очевидно, что пройдет еще несколько лет или месяцев и они уйдут навсегда. Не хотелось в это верить, а не верить не моглось. Чтобы окончательно не раскиснуть, я втихаря выдул бутылку «Чиваса». Последние гости уехали около двенадцати. Я оплатил счет, администратор спросил, завернуть ли нам оставшуюся еду.

– Да ну, к черту, – пьяно и лениво ответил я, – выбросите лучше.

– Нет! – заорал дед.

Это был шок. Он не то что не орал никогда, он голоса никогда не повышал, даже в Лужниках, куда брал меня в детстве на матчи обожаемого им «Спартака». Я удивленно посмотрел на Славика. Он медленно подошел к столу, налил стакан водки, выпил и уже тихо, обычным своим голосом сказал:

– Нет, заверните, мы возьмем с собой.

И вот тогда он мне рассказал о блокаде. Об одном только эпизоде рассказал, но мне хватило.

Однажды они с напарником проверяли показавшийся им подозрительным двор. Там к ним подошла странная, явно не в себе женщина.

– Голубчики, родные, помогите, – взмолилась она, – там, там…

На вопросы женщина вразумительно не отвечала, только тянула их за рукава шинелей в парадное. Они пошли за ней, поднялись наверх, зашли в огромную и пустую коммунальную квартиру, женщина провела их в комнату. В углу у печки буржуйки грелась закутанная в платки маленькая девочка лет десяти. Женщина, не обращая на нее внимания, проворно скинула с себя одежду, осталась голышом и, словно ожидая каких-то действий, замерла. Славик, от удивления, чуть не выстрелил.

– Вы чего? – по-детски спросил он. – Вы зачем?

– У вас есть, я знаю, – ответила она.

– Чего есть?

– Еда, паек. Я знаю, у вас есть. Банка тушенки всего.

– Охренела, дура! – догадался, о чем идет речь, более опытный напарник. – Дочки бы постыдилась, тварь!

– Я знаю, есть, ну пожалуйста. – Женщина встала на колени и заплакала. – Ну полбанки, я все сделаю. Мы умираем, я все сделаю. Я умею… ну три ложки хотя бы.

Девочка в платках равнодушно грела руки у буржуйки. Было видно, что такая сцена ей не впервой. Ее голая мать подползла к напарнику Славика, обняла его сапоги и продолжила причитать:

– Пожалуйста, умоляю, я все сделаю, я умею… мне тридцать один всего, я хорошо делаю, сахарку отсыпьте, пожалуйста…

Когда-то она была красивой, эта голая женщина. Когда-то, но не сейчас. Старуха обнимала сапоги юного курсанта лейтенантской школы НКВД. Сухая и сморщенная кожа, редкие волосы, во рту не хватало нескольких зубов.

– Пошла вон! – брезгливо пнул ее ногой курсант. – Сейчас в расход пущу тебя, шалава. Поняла, тварь?!