Звезды, души и облака - Татьяна Шипошина

— Теперь — покажите языки.

Что все и сделали, с удовольствием.

— Ну всё, молодцы. А на прощание — закройте глаза и достаньте пальцем до носа. Так, сначала одной рукой, потом — второй. До своего носа, а не до носа товарища!

Очаговой симптоматики у Тохи не видно. Не рвёт, не тошнит. Сотрясение если и есть, то незначительное. Отлежится.

Тоха, готов будь, я тебя перевяжу после завтрака. А ты как себя чувствуешь, Анютка? — спросила я свою больную с болями в животе. С утра температуры у неё не было, но она была вяловата и ела плохо. Каша была почти не тронута.

Нехорошая всё-таки она, эта Анютка. Бледная, прямо прозрачная.

Поноса не появилось, аппендицит — тоже был маловероятен. Ладно, пусть лежит. Кровь бы ей сдать. И мочу. Надо, надо. Я оборачиваюсь в дверях столовой:

— А после перевязки я приду к вам ещё раз и всех посмотрю. Смотрите только, чтобы порядок был, а то — всех повыписываю!

— Не надо! Не надо нас выписывать!

— Ладно, посмотрим. Пейте свой чай.

— Ну, как там, на кухне? — спросила меня Наденька, когда я выходила из изолятора.

— Да так…

И я рассказала, как.

— Да, не особенно хорошо.

Наденька помолчала.

Как-то неправильно она молчала. Уж я-то немного изучила Наденьку, и, поэтому, спросила её прямо, в лоб:

— Надя, что ещё случилось?

— Я директора встретила… В столовой. Когда детям еду брала, на изолятор. Ей Люба в красках описывала, как ты вынимала кости из котла.

— А…

— Ну, директриса мне и говорит, вы там передайте Наталье Петровне, пусть свой пыл проверочный поумерит.

— Что? Словечко-то какое.

— Да. Поумерит. А то, говорит, найдётся и на неё проверка.

Я посмотрела на Наденьку. Мне показалось, что она недоговаривает что-то ещё, и это «что-то» — самое важное.

— Надь, что ещё?

— Ничего.

Я тоже помолчала. А что тут было говорить?

В коридоре, при переходе в школьный корпус, я почти столкнулась с директором. Встречи было не избежать. И я снова почувствовала страх…

Опять страх. Липкий, противный.

«Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную!» — пробормотала я про себя, а вслух сказала:

— Здравствуйте, Галина Николаевна!

Галина Николаевна повернула ко мне своё лицо, обрамлённое тщательно ухоженными волосами. Она развернулась ко мне — всею своею значительной фигурой, с широкими бёдрами и полными, слегка отёчными ногами.

Она была хорошо, очень достойно одета.

И вся её фигура выражала уверенность в собственных силах и сознание собственной значительности.

И это вызывало уважение.

— А, Наталья! Как там дела у нас? Говорят, Протока отличился вчера?

— Да, упал он вчера, с крыши перехода.

Я удивилась, услышав свой собственный голосок. До чего же елейный. Заискивающий голосок…

— Ну, и как?

— Перелом руки. Скорее всего. Но неосложнённый. Лёгкое сотрясение. Рана на голове.

Я его полечила… рану зашила… (Опять заискиваю!) — Справишься, чтобы в область травму не сообщать?

— Думаю, справлюсь… (Я — молодец! Похвалите меня!)

— Ну, молодец, молодец. Я на урок спешу. Ты что-то ещё хотела сказать?

— Я потом, чтоб не торопясь… (Потому, что я боюсь!)

— Ну, давай завтра, после пятиминутки. А может, и на пятиминутке разберёмся.

— Да, Галина Николаевна! — радостно ответила я.

Как пионер — всегда готов! Что же это со мной, Господи? Что это за страх, что это за паралич? Что это за подлость? Эх!

Уже перед самым обедом, я, после проведённых с шумом и криком прививок, сидела в своей «келье».

Дверь была открыта, и я просто отдыхала.

В дверном проёме возникла фигура поварихи, Люды.

Поваров, или поварих, у нас две. Вчера была Света, сегодня — Люда.

Света — женщина уже пожилая. Может, не столько пожилая, сколько пьющая. Выглядит соответственно.

У неё ровно столько выговоров, сколько стаканов она может выпить, пока не упадёт под стол. Однако не выгоняют её, жалеют.

Один сын у неё — сидит, а второй, тоже беспутный — не работает, шляется. Наркоман, говорят. Всё тянет из дома.

Свету держат, пока она на смене не запьёт. Она держится, сколько может, потом — начинает пить. Тогда её переводят в посудомойки, на месяц, а потом опять, в поварихи.

За четыре года, что я здесь, это уже случалось четыре раза.

Люда же — ещё молода. Она своенравна, а иногда даже развязна. Может ответить дерзко, грубо. И детям, и воспитателям, и даже — своей дорогой «шефе».

Люда всегда ярко накрашена, а волосы выбелены. На лоб спадает низкая, белая чёлка. С мужем Люда разведена, и занята сейчас тем, что меняет мужиков, налево и направо. Причём ещё и рассказывает об этом, почти без стеснения. И со смехом.

Вот Люда и возникла в дверях.

— Наталья Петровна, вы одна?

До чего же у неё юбка короткая! Неужели она сама этого не чувствует?

— Можно к вам?

— Давай. Что случилось?

— Голова болит. Можно давление померить?

— Давай, померю.

Я достала аппарат, развернула манжетку.

— А вы можете двери закрыть? — неожиданно спрашивает Люда.

— Зачем?

— Закройте!

Когда я закрыла двери, Люда сняла манжетку со своей руки.

— Мне давления не надо. Я хочу вам важную вещь рассказать… Наталья, они тебя сегодня на кухне обманули… «Шефа» тебя надула, как девочку.

— Как? Я же там у вас — опозорилась сегодня ведь по весу — всё сошлось.

— По весу! А кости-то, кости!

— Что — кости?

— Точно, Наталья Петровна, вы не догоняете! Кости-то были — вчерашние! А может, и позавчерашние!

— Как?

— А вот так. Люба говорит утром: сегодня эта дура придёт… вы уж простите, за дуру-то…

— Да ладно, чего уж там.

— Сегодня эта дура придёт, а мы ей устроим полный вес. «Шефа» частенько так делает. Кости поварит, потом из котла вытащит, завернёт, и в холодильник положит. И у неё — всегда всё шито-крыто, и по весу — совпадает. Ни одна комиссия, ни одна СЭС не подкопается.

— Значит, каждый день… Это — килограммов пять-шесть, каждый день…