Сталин - Дмитрий Волкогонов

Ленин был болен, но пытался с исключительной настойчивостью отстоять наиболее верное решение национального вопроса в такой огромной стране, являющейся родиной более чем ста национальностей. Едва ли и Сталин хотел другого решения; просто ему не хватило прозорливости и теоретической мудрости в подходе к столь сложному вопросу.

Многочисленные зарубежные биографы Сталина в своих работах делают прямое заключение о виновности Сталина в кончине Ленина. Примерно так же считает и Троцкий, утверждая в мемуарах, что только болезнь Ленина «помешала ему политически разгромить Сталина». Он пишет, что своеволие генсека часто выводило больного вождя из себя, в результате чего болезнь стала прогрессировать. У меня нет конкретных данных о намерении Ленина «разгромить» генсека. Не вызывает сомнения, что, будь жив Ленин, его воля была бы безусловно исполнена. Сам факт, что после избрания Сталина на этот пост 3 апреля 1922 года, всего через девять месяцев, а именно 4 января 1923 года, Ленин пришел к твердому выводу о необходимости «перемещения» его с этого места, говорит о многом. В этом смысле ленинское «Письмо к съезду», известное вместе с другими последними статьями и письмами как его «Завещание», имеет важное, методологическое значение для понимания политического и нравственного лица И.В. Сталина.

Жизнь и смерть отделяет тонкая, невидимая линия. Перешагнуть через нее можно лишь в одном направлении. Обратного пути нет. Резкое ухудшение общего состояния, последовавшее в ночь с 22 на 23 декабря 1922 года, жестко напомнило Ленину, что идеи могут быть вечными, а человек смертен.

Стоя у роковой черты, он проявил большое человеческое и политическое мужество. Уже утром 23 декабря Ленин просит врачей разрешить ему (всего в течение пяти минут!) продиктовать несколько строк, ибо его «волнует один вопрос». Он настойчив. Он просит. Он требует. Разрешение получено. Ленин начинает диктовать свое знаменитое «Письмо к съезду». То было проявление мужества мысли.

В минуты, когда никто не мог быть уверен, что не возобновится приступ, не последует новый удар, Ленин думает о будущем. Кто знает, может быть, он вспомнил Дидро, который в своем письме Фальконе писал: «Вы начинаете, быть может, для себя: но только для других вы завершаете». Да, угасающий Ленин завершал дело своей жизни для других. Его письмо было философским напутствием-предостережением. Он чувствовал опасность, которая была рождена большевизмом. Революция «коченела» в бюрократизме. Предвидел, что тот, кто попытается увидеть себя эпицентром бытия, может погубить дело, которому он, Ленин, отдал всю жизнь.

Уходят люди – исчезают и безбрежные миры. О чем думал Ленин, готовясь диктовать свои знаменитые последние статьи и письма? Не о том ли, что вопреки ожиданиям и прогнозам пожар Октября не перекинулся на другие страны Европы, не получилось и «революционного прорыва на восток»? И теперь России, не ставшей детонатором мировой революции, предстоит утвердить, защитить себя в национальных границах? А может быть, о том, что только теперь, когда большевики держат власть в руках, во всей гигантской сложности перед ними предстала бездна труднейших проблем? Может быть, он думал и об этом. А может, и о другом. О том, что жизнь жестока, остановив его в самом начале пути созидания нового общества? А может, об ошибочности социалистического форсирования? Или вспомнил слова Плеханова, с которыми тот обратился к Ленину:

– В новизне твоей мне старина слышится!

– Почему?

– Время плебейской революции не пришло…

Да, отпал от революции Плеханов, отпал… Но, пожалуй, остался в истории научного социализма рядом с Каутским, Лафаргом, Гедом, Бебелем, Либкнехтом… Остался навсегда. Да, пожалуй, и с Герценом. Кстати, Герцен… Как он прекрасно сказал о новом и старом: «Новое надобно созидать в поте лица, а старое само продолжает существовать и твердо держится на костылях привычки. Новое надобно исследовать; оно требует внутренней работы, пожертвований; старое принимается без анализа, оно готово, – великое право в глазах людей; на новое смотрят с недоверием, потому что черты его юны, а к дряхлым чертам старого так привыкли, что они кажутся вечными». Как сказано! Какое пиршество мысли!

А может, вспомнился Мартов. Когда-то за рубежом говорили о троице: Ленин, Потресов, Мартов… За убийственно скучными речами Мартова скрывался тонкий, даже изящный ум, способный расчленить все, что сказал противник, и использовать абсолютно каждый промах и каждый мельчайший уклон. Пожалуй, он был певцом философского импрессионизма, человеком, испытывавшим своеобразное удовольствие от бесконечной перемены своих взглядов. Это был тот случай, когда утонченность личной культуры не опиралась на прочные социальные, мировоззренческие устои. Пожалуй, в последний раз о союзе с Мартовым Ленин думал в июне 1917-го. Но тот, вечно клонящийся направо, как писал Луначарский, «сам решил свою судьбу: быть непризнанным ни в сех, ни в тех и вечно прозябать в качестве более или менее кусательной, более или менее благородной, но всегда бессильной оппозиции». Так Мартов и остался блестящий марксист на задворках большевистской революции! Почти два года назад на заседании ЦК в длинном перечне вопросов, подлежащих обсуждению, Ленин увидел и такой:

«10. Письмо ЦК РСДРП в Совет Народных Комиссаров о разрешении выехать за границу Мартову и Абрамовичу…

Решили: ходатайство ЦК РСДРП – удовлетворить». Бежал в чужие веси. Пожалуй, Троцкий прав, дав в апреле 1922 года меткую и убийственную характеристику Мартову в VIII томе своих сочинений «Политические силуэты». Как всегда категорично, но не без интеллектуального изящества Троцкий писал:

«Мартов, несомненно, является одной из самых трагических фигур революционного движения. Даровитый писатель, изобретательный политик, проницательный ум, прошедший марксистскую школу. Мартов войдет тем не менее в историю рабочей революции крупнейшим минусом. Его мысли не хватало мужества, его проницательности недоставало воли… Это погубило его… Лишенная волевой пружины, мысль Мартова всю силу своего анализа направляла неизменно на то, чтобы теоретически оправдать линию наименьшего сопротивления. Вряд ли есть и вряд ли когда-нибудь будет другой социалистический политик, который с таким талантом эксплуатировал бы марксизм для оправдания уклонений от него и прямых измен ему. В этом отношении Мартов может быть, без всякой иронии, назван виртуозом… Необыкновенная, чисто кошачья цепкость – воля безволия, упорство нерешительности – позволяла ему месяцами и годами держаться в самых противоречивых и безвыходных положениях». Жесткая, но по существу едва ли справедливая оценка… Мартов исторически во многом оказался прав…

У революции есть не только задворки, есть и авангард, передовая линия, есть «штаб». О нем сейчас речь. Ленин сам стоит у роковой черты; в любую минуту может ее перешагнуть туда, откуда возврата нет. А в ЦК, в Политбюро положение тревожно. Нужны изменения. Нужно единство. Нужно утверждать демократические начала в работе ЦК. Его мнение уважают. Он должен его высказать. Ленин еще раз требует, чтобы ему разрешили диктовать. Его план грандиозен. Он не только намерен сказать о путях укрепления руководства партией, но и продиктовать свое видение путей строительства социалистического общества и преодоления растущих опасностей.