«Смерть» на языке цветов - Людмила Мартова

— Боже мой, как хорошо, — воскликнула она, блаженно улыбаясь. — Я с детства помню, что этот момент, когда из жаркой бани выходишь на улицу, он самый лучший. Просто чудо, как хорошо. — Она подняла руки, будто пытаясь обнять воздух, Лаврова и всю картинку вокруг. — Я так есть хочу, Сергей, вы бы только знали. Барана бы съела, честное слово. А вы?

Он сделал шаг, всего один лишь шаг, разделяющий их, прижал ее к себе, обхватив руками так, словно хотел вобрать ее в себя. Всю целиком. Лиля слабо пискнула и прижалась щекой к его свитеру под распахнутой кожаной курткой.

— Я боюсь, — пожаловался Лавров. Почему-то ему было совсем не стыдно жаловаться.

— Меня? — деловито уточнила она и, задрав голову, уставилась ему в лицо невообразимыми бездонными глазами, в которых отражалось небо.

— Скорее себя, — признался он. — Я уже забыл, как все это делается. У меня так давно никого не было, что я все время боюсь сказать или сделать что-нибудь не то. Что-то такое, что отвернет тебя от меня. И я уже не смогу тебя вернуть.

— У тебя до меня вообще никого не было, — сообщила она, все так же глядя ему в глаза. — И у меня до тебя никого не было. Наши прошлые жизни вообще не в счет, понимаешь. Есть наши дети, это да. А больше ничего не было. Все только начинается. И даже не надейся, что я куда-нибудь исчезну. А если попытаешься исчезнуть ты, то я тебя просто убью.

— Сядешь, — Он неожиданно развеселился, уж больно воинственно она выглядела. С тюрбаном из полотенца на голове, умытая, не накрашенная, она казалась удивительно молодой. Просто девчонкой. — Ты не волнуйся, Лиля, я не буду исчезать. Только если ты сама этого захочешь.

— Не захочу. Ты знаешь, все окружающие привыкли, что я сильная, что я сама со всем справляюсь, что я все могу. Одна. А я устала быть одной, Сергей. Мне так хочется спрятаться за чью-то широкую надежную спину. Мне даже самой себе стыдно признаться в этом желании, но оно не проходит. Оно разрастается во мне, как раковая опухоль, и сжирает остатки сил. Понимаешь?

— Понимаю. Вот только, — Лавров замялся, — я не уверен, что могу быть опорой. В последнее время я показал себя, как бы помягче выразиться, не совсем надежным. Сам спрятался за мамину спину и только сейчас понимаю, что это стыдно. Быть не мужиком.

— Нет, Сережа. — Она зябко повела плечами, и он накрыл ее полами своей расстегнутой куртки. — Ты надежный. Ты очень-очень мужик, иначе я бы не хотела тебя так сильно, практически до одури. Вот я смотрю на тебя, и у меня ноги подкашиваются. А то, что с тобой случилось… Это была болезнь. Тяжелая изнуряющая болезнь, которая, наконец, прошла. Ты пошел на поправку, разве ты этого не чувствуешь?

— Чувствую, — признался Лавров. — И меня в дрожь кидает от мысли, что для того, чтобы я очнулся, нужна была Верина смерть. Неправильно это. Жестоко.

— Жизнь вообще жестокая штука. Мы с тобой знаем это особенно хорошо благодаря нашей профессии. Знаешь, что… — Он вопросительно посмотрел на нее. — Пошли в дом, а то я замерзла.

— Можно я тебя поцелую? — спросил Лавров и, не дожидаясь ответа, примкнул к ее губам, мягким, податливым и доверчивым.

От поцелуя зашумело в ушах, ноги сразу стали ватными, и вернулось сумасшедшее желание, которое он смыл, было, ледяной водой. Оно не ушло, просто спряталось, притаилось глубоко внутри и сейчас вот вернулось, выпущенное на свободу. Чуть слышно застонала Лиля, и Лавров понял, что она сейчас испытывает то же самое, и от этого понимания вдруг лопнула натянутая внутри него стальная струна, разлетелась брызгами ледяная стена обороны от окружающего мира, которую он упорно возводил с того момента, как Вера сказала ему, что уходит.

Холодные колючие осколки рассыпались, чуть царапая кожу, но под этим ледяным дождем было хорошо и радостно, и радость эту можно было пить, как он пил сейчас с Лилиных прохладных на апрельском ветру губ. И синева неба вокруг, и шум столетней лиственницы, растущей рядом с баней, и даже тактичное покашливание топчущейся на пороге Марьи Алексеевны, боящейся спугнуть их своим появлением, только подчеркивали острое чувство счастья, наполнявшее Лаврова. Если бы месяц назад ему бы кто-нибудь сказал, что он может быть так неприлично счастлив, он бы ни за что не поверил.

* * *

Если бы еще месяц назад кто-нибудь сказал, что можно быть такой счастливой, она бы ни за что не поверила. Вся боль и грязь оказались смыты, как и не было их в ее жизни. Просыпаясь по утрам, она тут же начинала петь что-нибудь незатейливое. И, собираясь на работу, прихорашиваясь перед зеркалом, думала только о том, что все хорошо, а будет еще лучше. Все химеры разогнаны по своим пыльным углам, все страхи побеждены, вся несправедливость исправлена.

Она никому не собиралась отдавать того, что по праву принадлежало ей. И каждого, кто посягал на ее собственность, неизменно ждало наказание. Двое уже наказаны. Теперь очередь еще двоих. И им она приготовила участь гораздо более страшную, чем смерть.

Она вовсе не считала себя жестокой. Отнюдь. Жестокой была жизнь, неизменно отнимавшая у нее все, что было ей дорого, и оставляя взамен эрзац чувств, интересов, ценностей. Она лишь восстанавливала справедливость, а для этого годились абсолютно все методы.

Она вспомнила, как ходила в университет, чтобы взглянуть на Митькину новую пассию. Надо же, столько лет держался, и вот на тебе. Попался в капкан классического изречения «седина в голову, бес в ребро». А зря. Не изменил бы жене, и эта молоденькая влюбленная курочка с широко распахнутыми наивными глазами осталась бы жива-здорова. Всю жизнь бабы страдают от любви к нему. Уксус пьют, вены режут, теперь вот с крыши кидаются… Вспомнив про разрезанные вены, она даже захихикала невольно. Нет, все-таки Митька — неумный человек. Как он мог поверить, что его нежная женушка действительно способна лишить себя своей драгоценной жизни? Не раскусить, что это всего лишь игра, представление для доверчивой публики, мог только форменный идиот. Что ж, Митенька — не птица Говорун, никогда не отличался умом и сообразительностью. Если все и дальше пойдет так, как идет, то будет этому Муку наука.

Он ответит за все, что сотворил. А она наконец-то освободится от него. В ее зависимости от него, звука его голоса, его широких шагов, которую она никак не могла избыть, крылось что-то болезненное. Никакие успокоительные таблетки не помогали, а перед психотерапевтами и психиатрами она испытывала такой глубокий ужас, что скорее бы тоже спрыгнула с крыши, чем доверила им свою сокровенную тайну. На секунду она прикрыла глаза, представляя расстилающуюся под ногами бездну, и невольно передернулась. Нет, все-таки вены не так страшно. Просто усыпаешь в теплой воде, и все.

Тело налилось слабостью, она просто физически почувствовала, как перестают слушаться руки и ноги, и чуть не упала на пол, как куль с тряпьем, но все-таки успела взять себя в руки. Не-е-ет. Она не слабое никчемное создание, которое привык видеть возле себя Митька. Она сильная волевая женщина, которой все под силу. Она добивается всего, к чему стремится. И чтобы доказать это всем окружающим, а в первую очередь самой себе, осталось сделать совсем чуть-чуть. И вот тогда она наконец-то станет свободной.