Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни - Леопольд фон Захер-Мазох

Вся моя жизнь была в детях. Я не чувствовала себя более отдельным существом; вся моя личность растаяла в любви и заботе о них; я ничего не желала, не надеялась, не опасалась и не боялась, как только для них и за них.

Желания и опасения, одинаково сильные, происходили от той особенной обстановки, в которой росли мои дети и против которой я была бессильна.

Леопольд упорствовал в своем решении иметь только одного ребенка, своего Сашу. Подобный ребенок, по его убеждению, никогда еще не существовал на свете.

Очень часто, когда дети окружали его, причем он нежно держал на коленях «своего», а другие стояли несколько в стороне, я слышала, как он говорил своему любимцу, указывая на Митчи:

– Видишь, какой он черный? Знаешь, почему? Потому что его принес черный аист в темную ночь, аист нашел его в пруду, в котором текла вода черная, как чернила; его глаза – два черных чернильных пятна, которые никогда не сойдут, сколько бы мама их ни мыла. А тебя принес белый аист, в ясный день, когда сияло солнце, которое позолотило твои волосы и сделало их такими блестящими; он нашел тебя в озере, в котором вода была голубая, как небо, две капельки этой воды попали в твои глазки и остались в них, вот почему они такие глубокие, как озера, и такие голубые, как небеса.

Когда я наблюдала за впечатлением от этих слов, отражавшихся на удивленных детских личиках, тяжелые предчувствия сжимали мое сердце.

Большие темные глаза Лины испытующе переходили от Саши к Митчи, и мучительная улыбка блуждала на ее закрытых губах. Ее милое личико становилось тогда грустным. Откуда же она? Какой аист принес ее? Почему никогда не затрагивают вопроса о ее появлении?

Что касается Митчи, его худенькое и смуглое личико становилось еще серьезнее, еще мрачнее, и «чернильные пятна» пристально устремлялись на отца, как будто внушая ему ответственность за их печальное существование.

А прекрасное лицо Саши светилось спокойным и гордым счастьем. Маленький божок чувствовал свое превосходство и бросал взгляд снисходительной жалости на тех, которые не были, подобно ему, божественного происхождения.

Этот ангелоподобный ребенок в конце концов был все-таки не более, как дитя человека. Даже на его добром и чистом сердце не могло не отразиться это чрезмерное и безрассудное обожание. Он так часто слышал, что двое других детей были существами низшими, которые, в сущности, не имели к нему никакого отношения и которых поэтому не следовало и любить как не имеющих никакого значения, что он в конце концов поверил этому и сообразно с этим обращался с ними, когда они позволяли себе в играх становиться на одну ногу с ним.

Если мне приходилось делать по этому поводу замечание Леопольду, он сердился и ничего не желал слышать. Гораздо большего мне удавалось добиться от ребенка, который был слишком великодушен, чтобы не раскаиваться в своей вине, когда я ему это доказывала; но мне удавалось это только в отсутствие отца.

Естественно, что ребенок, любимый, обожаемый отцом, который обращался к нему только с нежными, дружескими словами, со своей стороны питал к нему самую трогательную и глубокую любовь и, напротив, несмотря на всю свою нежность, не мог одинаково относиться к матери, которая подчас бранила его. Как ни больно мне было, я отчасти была рада этому, не только потому, что эта взаимная любовь давала им самое чистое счастье, какое только может испытывать человеческая душа, но также потому, что в этой любви я черпала надежду сохранить детям отца и избавиться когда-нибудь от мрачной тайны, связывавшей нас.

Если непрерывное восхищение и восхваление имело вредное влияние на душу ребенка, душа другого, без сомнения, омрачилась и ожесточилась от постоянного унижения и насмешек.

Но горе его выражалось не враждой по отношению к прекрасному кумиру и не непослушанием отцу, а только молчаливым отстранением. Его маленькое измученное сердечко обратилось к матери, к которой он страстно привязался, и охраняло это чувство, как драгоценное сокровище, которое у него могли отнять. Даже мне самой он выказывал его только украдкой, когда знал, что никто не наблюдает за ним; тогда он поспешно брал мою руку и покрывал ее частыми и горячими поцелуями или склонялся к ней своим личиком, скрывая свою молчаливую радость.

Но это чувство не осталось незамеченным, и Леопольд, открыв его, начал преследовать ребенка сарказмом и насмешками. За его серьезный вид он называл его Шопенгауером или пессимистом и вечно старался дать ему понять, что такой черненький лягушонок не имел никаких прав на маму.

Однажды, когда я уходила из дома, он сказал мне:

– Берегись, чтобы тебя не встретил волк и не съел, как Красную Шапочку.

При этих словах ребенок с тревожным криком бросился ко мне, уцепился за меня и со слезами отчаяния умолял остаться дома.

С тех пор ребенок думал, что мне вечно угрожает какая-то опасность и все ужасы сказочного мира. А Леопольд, который не допустил бы убить мухи в своем присутствии, смеялся и наслаждался мучительной тревогой ребенка, которому его любовь ко мне приносила не светлую радость, как чувство Саши к отцу, а сильное и мучительное беспокойство.

В доказательство того, что очень живые впечатления детства не изглаживаются никогда, я могу привести следующий пример: ребенок этот в настоящее время тридцатилетний мужчина, его любовь ко мне выросла вместе с ним и сделалась могучей и сильной, но вместе с тем и мучительной. В продолжение этих долгих лет не проходило часу, чтобы он не беспокоился о своей матери; только сказочные ужасы заменились ужасами жизни и страхом неизбежной и вечной разлуки.

* * *

Предпочтение, оказываемое Катериной «пессимиту» было, вероятно, одной из причин, по которой мой муж не выносил ее. Она часто говорила мне, какое очаровательное впечатление произвели на нее все трое детей, когда она их увидела в первый раз. Так как она намеревалась переехать вместе с нами в Париж, как только обстоятельства будут благоприятны, т. е. когда Рошфор вернется туда, то она часто повторяла:

– Вы не можете себе представить, какое впечатление произведут ваши дети на бульварах и в Булонском лесу, где они будут гулять в сопровождении нянюшки, одетой в русский костюм. Газеты поместят их портреты, повсюду будут выставлены их фотографии и о них будут писать статьи. Весь Париж будет говорить о них, и они сделают вам великолепную рекламу.

Несколько лет спустя, и в продолжение долгого времени, Лессепс с большим успехом осуществил эту идею рекламы посредством детей.

Перспектива сенсации, которую может произвести его Саша в Париже, конечно, прельщала моего мужа. Но Катерина, по злобе, нарочно портила ему все удовольствие, говоря только о Митчи, который со своей изящной фигуркой, смуглым цыганским личиком и жгучими глазами был, по ее мнению, самым оригинальным ребенком, какого она когда-либо видела.

В начале зимы я заказала детям пальто из коричневой мохнатой материи, похожей на ту, из которой делают монашеское платье, и большие, круглые, мохнатые шляпы из фетра того же цвета; они были так милы в них, что Катерина тотчас же заказала и себе такое же пальто и шляпу. Ее лучшим удовольствием было гулять с детьми пешком или в экипаже, одетой в такой же костюм, как и они. У всех вместе был такой оригинальный и красивый вид, что было приятно смотреть на них; Катерину принимали за их старшую сестру, что чрезвычайно забавляло ее.