Аномалия - Денис Бурмистров

– А, этот. Зуб приволок институтского, а сам куда-то слинял. Появится, я ему по шапке дам, нефиг кого ни попадя в мой кабак приводить.

– Зуб вернулся?

– Вернулся, морда дефективная. Полчаса орал, как они с этим парнем за Холм ходили. Вот ведь выдумал.

Виктор удивился:

– Почему выдумал? У них там вчера журналисты пропали, он их вытаскивать ходил.

Бобер хохотнул:

– Ага, Зуб – спаситель обиженных и умалишенных. Он Холма боится как огня. Суеверный, чертяка, шкуру свою бережет.

– Но журналисты-то были?

– Да бог его знает. Мне что, все рассказывают? Седой что-то говорил вчера, но тут всем надо верить ровно наполовину. Как-то был один, Шкипером звали, моряк бывший. Ох, заливал, уши вяли. То он якобы за Холм чуть ли не как к себе домой каждый день ходит, то из ловушек чудом спасается, то Хозяина Медузы видел. Другие челюстью по столу стучат, внемлют, значит, но меня-то не проведешь, лут-то свой, добычу он мне носит. А там побрякушки одни, которые, не шибко напрягаясь, вдоль Периметра собрать можно.

– И что с ним стало?

– Да что с такими случается? Заявил, что систему обхода ловушек знает универсальную, да и сгинул в Медузе на следующий день. Он и инсайдером-то не был, так, проходец залетный. Его спустя полгода нашли, в банальную «хлопушку» попал, рожки да ножки остались, в мешке хоронили. Так что ты слушай рассказы, да не верь особенно, приврать тут многие любят. Особенно Зуб.

– Слушай, – Виктор сел на высокий стул у стойки, – я спросить хотел. Ниндзя, он давно по Медузе ходит?

Бобер пожал плечами:

– Года три уж поди. Тебе-то зачем?

– Да так, поинтересовался.

– Не тушуйся, многие о нем спрашивают. Он на самом деле странноватый парень. Но бизнес мне поднимает – мама не горюй. Артефакты носит сплошь элитные, редкие. И не кичится своими похождениями, хотя подкатывали к нему неоднократно. Даже деньги предлагали, причем немаленькие. Но, сказать по чести, его многие не любят, побаиваются. Говорят, что он – «черный ходок».

– Кто?

– «Черный ходок», тень Медузы, ее посланник. Сказки, конечно, просто за три года это долбаное место человека изменить может, дай боже. Вон тебя взять. Давно ли пришел сюда впервые, угрюмый, молчаливый, себе на уме? Волком на всех смотрел. А сейчас? На людей обращать внимание стал, уже не ищешь, кому бы в глотку вцепиться. И это за какую-то пару месяцев. А Ниндзя пережить пришлось немало, вот и замкнулся. Хотя, знаешь, что-то в нем есть непонятное. Чем-то он пугает.

В окошке кухни появился повар, поставил глубокую тарелку с дымящимся завтраком. Бобер передал заказ Виктору, вручил завернутые в салфетку нож и вилку, подал два куска хлеба:

– Садись, кофе принесут.

Виктор осторожно взял горячую тарелку, сел за ближайший столик. С удовольствием втянул смешанный запах картошки и жареного мяса, не спеша стал есть. Официантка Нина принесла кофе, махнув длинными ресницами. Виктор проводил взглядом ее удаляющуюся в сторону кухни фигуру, отправил в рот сочный кусочек жаркого.

Рядом скрипнул стул, на столешницу упала тень. Виктор перевел взгляд на севшего за его столик человека. Им оказался институтский, притащивший с собой недопитую бутылку водки. На мятом пиджаке висели крошки от бутерброда, галстук был развязан и болтался, словно дохлая змея. Молодой, с полными губами и прямым, словно стрела, носом. Он, сфокусировав взгляд, посмотрел на Виктора, поднял вверх брови:

– Ой, извините, я вас перепутал. Можно я тут… Ну, посижу?

– Отвали, – Куликов отодвинул на другой конец стола чашку с кофе, отвернулся в сторону. Но институтский что-то пробурчал, вновь обратился к Куликову:

– Я сильно извиняюсь, но я не знаю никого. Меня Пашей зовут. Вы инсайдер?

Виктор не ответил, медленно пережевывая мясо.

– Я вижу, что инсайдер, у вас взгляд такой… ищущий, – Паша посмотрел на стопку в своей руке, словно видел ее впервые, отставил в сторону. – Я сегодня первый раз был в Медузе. Все так странно, даже птицы не летают. Я вам не мешаю?

– Мешаешь, – ответил Виктор.

– Город-призрак, – как ни в чем не бывало продолжил институтский, задумчиво глядя куда-то вдаль. – Перекресток вчера и сегодня. Это поэт сказал… Как его? Черт, забыл. Я же теоретик, из лабораторий ни ногой, а тут! Такое откровение, такой удар по всем жизненным устоям.

– Слушай, что вы всегда ко мне подсаживаетесь? – не выдержал Виктор. – На мне что, написано «Это – тот самый парень»? Что ты ко мне пристал со своими жизненными устоями, Паша?

Институтский словно очнулся, словно выплыл из своих внутренних переживаний, удивленно посмотрел на Куликова:

– Простите, я тут задумался. Вы что-то сказали?

Виктор сдавленно застонал, но сдержался, хотя желание двинуть по наивной роже Паши было сильным.

– Вы очень неуравновешенны, – пожурил его институтский, сокрушенно качая головой. – Вы слышали про «цвета радуги»?

– Нет, – угрюмо ответил Виктор, громко отхлебывая кофе.

– Существует общепринятое мнение, что наша Вселенная имеет… как бы сказать?… Ну она цельная, как пластинка. Сплошной диск, спаянный из единого вещества пространства и времени. Но я утверждаю, что нет, – Паша многозначительно поднял вверх палец. – Нет, это не так! Вселенная фрагментарна. Ну фасеточная, если так понятно. Как мозаика. Вам понятно?

Виктор промолчал.

– Вижу, что понятно. Но не пытайтесь спорить со мной, я докторскую защитил на эту тему!

– Господи, одни академики кругом, – буркнул Виктор.

– Так вот, – Паша тяжело облокотился на стол, – существует только здесь и сейчас, нет никаких там и тогда. И причем для каждого объекта это «здесь» разное, свое, – институтский блеснул глазами, увлеченно седлая любимого конька. – Для каждого – разное. Чуточку, но разное. Словно каждый читает одну и ту же книгу, но с разными переводами. Вы читали разные переводы Толкиена? Суть одна, но детали отличаются. Мы проводили опыты. Любой человек скажет, что в одну сторону дороги идти легче, чем в другую, хотя дорога одна и та же. Или вот – трамваи. На одной остановке их ждешь долго, а уже на следующей остановке они приходят практически мгновенно. Наш мир разбит на такие отрезки, словно мозаика. Я повторяюсь? В каждом таком отрезке свои законы, свое течение времени, свой цвет. Но там, – Паша неопределенно махнул рукой, – эти отрезки хорошо спаяны, мы их не замечаем. А тут, в Медузе, эти швы разошлись, разъехались. Вот, к примеру, мы сидим вот тут, но я вас вижу, а вы меня – нет. То есть вы есть в моей версии бытия, а меня в вашей нет. Аномалия. Не смейтесь, я не настолько пьян. Опишите мне цвет стола. Он серый? А мне он видится светло-черным. Поверьте, это не зависит от стороны освещения или от степени восприятия. Просто мы в разных отрезках, в разных «цветах радуги». Было такое, когда вы что-то видите, слышите, а ваши друзья – нет? Или вы спорили из-за цвета машины? Знаю, что бывало. В Медузе это более явно, более ярко. Медуза ведь для каждого своя. А вы говорите – глупость.