Господин Гексоген - Александр Проханов

Десантник стоял без единой кровинки. На белом лице, как сосульки, сияли голубые глаза. Медленно, хрустя промороженными суставами, роняя на паркет пластинки льда, он сделал «кругом, марш» и вернулся на место, где обеспокоенные товарищи, желая его отогреть, влили в его бескровные губы рюмку водки.

Все заметили неловкую сцену. Испуганно, перестав жевать, смотрели на Премьера, не зная – то ли сгрудиться вокруг него для защиты, то ли кинуться врассыпную.

– Нельзя говорить о победе или поражении, когда речь идет о чеченском народе, который входит в семью народов России. – Премьер убедился, что опасность конфуза миновала, и теперь говорил назидательно, чуть сердито, извиняя контуженого героя. – Армия сделала главное – остановила кровопролитие, обеспечила соблюдение Конституции, добилась мира, пускай худого, но который, как известно, лучше любой хорошей войны. – Премьер окончательно осмелел, победно обвел стол глазами. – Наши жертвы не напрасны, ибо они принесены за Конституцию, демократию и права человека. Я всегда говорю, нам нужно быть терпимей и снисходительней. Я уже упомянул, что ваххабизм – это оригинальное вероучение, которое вдыхает новую энергию в одряхлевшие формы ислама. Поверьте мне, изучавшему эту проблему. Ваххабизм нужно понять, освоить, сделать частью нашей политики на Кавказе, а не грозить по каждому поводу установками залпового огня. Я немного знаю Кавказ, чувствую кавказский характер. Знаю, как легко на Кавказе можно превратить друга во врага. Нам чаще нужно вспоминать наших великих предшественников – Лермонтова, Толстого, которые не только воевали на Кавказе, но и любили его. Мы должны полюбить Кавказ, не потерять для России его драгоценный аромат. – Премьер разволновался, ибо заговорил о прекрасном. Лишь усилием воли удержал себя от того, чтобы не прочитать запомнившийся ему лермонтовский стих. Он был не просто политик, не просто военный, но знаток истории, ценитель русской поэзии. Пережитое вдохновение окрасило его щеки в нежный пунцовый цвет. – Должен вам сообщить, что завтра я отправляю моего специального представителя по Кавказу, генерала Шептуна, в Грозный. Обычным пассажирским авиарейсом, не задействуя для этого истребительную и бомбардировочную авиацию. Генерал Шептун передаст президенту Масхадову мое личное послание. Не сомневаюсь, оно послужит дальнейшему развитию добрых отношений между Москвой и Грозным. – Он снова поднял бокал, кивая через головы высокому, красивому генералу, который, услышав свое имя, радостно обернулся на голос начальника. – За вашу успешную миссию, генерал! – Тот оживленно задвигал сильным красивым телом. Подошел к Премьеру, радостно чокнулся, влил шампанское под пышные колосья усов.

Испытывая презрение к пустомеле, Белосельцев отошел от Премьера к другой половине стола. Теперь его внимание привлекал генерал Шептун, по виду баловень, царедворец. Дама, во время награждения подававшая Премьеру сафьяновые коробочки с орденами, ярко улыбалась генералу, изумленно и счастливо смотрела на него, невзначай поправляя блузку, увеличивая вырез, на который был устремлен его взгляд.

– Как бы я хотел быть орденом и висеть на вашей груди, – услышал Белосельцев начало фразы. Женщина смутилась, порозовела, засмеялась влажным глубоким смехом. Шептун, отходя, успел поцеловать ее длинные лакированные ноготки. Он уже находился возле епископа, с которым, по-видимому, их связывало знакомство. Генерал фатовато расправил усы, оглядывая церковное облачение, клобук, дорогую панагию на золотой цепи.

– Мы оба, Владыка, из служивого сословия. Только вы служите Богу, а я Государю, – произнес он с легкой развязностью и одновременно с почтением. Что, видимо, понравилось епископу, допускавшему в столь высоком собрании мягкую насмешку над чопорностью канонических форм. Они сказали друг другу что-то незначительное и шутливое, и епископ, явно расположенный к генералу, перекрестил ему лоб.

Шептун вошел в круг награжденных офицеров, где сгущалось горячее, нервное опьянение и неслись тревожные, с трудом удерживаемые волны раздражения. Свободно и бесстрашно погрузился в эти волны. Кого-то приобнял, с кем-то лихо чокнулся. Начал анекдот, приглашая всех поближе:

– Заходит Масхадов в военторг, а там прапорщик, наквасился, лыка не вяжет. «Слушай, дай, говорит, консервов, но чтобы свинины не было!» А прапорщик снимает портки… – Тут Шептун опасливо оглянулся на Премьера, который что-то строго внушал худощавому начальнику протокола. Понизил голос, так что Белосельцев не услышал конца анекдота. Только видел, как умягчались и веселели лица офицеров и потом грохнул хохот, так что Премьер изумленно вздрогнул. Офицеры наполнили бокалы, дружно, по-товарищески чокнулись с генералом.

Белосельцеву нравился Шептун, его лихой лейб-гвардейский вид, сильные плечи с золотыми погонами, крупная, хорошо посаженная голова с выпуклыми голубыми глазами и пышными ухоженными усами. Белосельцев следил, как движется эта голова среди зеркал, гардин, золоченых багетов.

– Ну просто вылитый поручик Ржевский, – засмеялся Гречишников. – Так, значит, завтра авиарейсом, без прикрытия истребителей, к другу Масхадову?.. Э-хе-хе, банкетные политики… Армии за ними придется дерьмо разгребать… – Ну пошли, – сказал Гречишников. – Нам здесь больше нечего делать… Ждут в другом месте, – и взял Белосельцева под локоть.

Из Кремля они уезжали в дожде, который накрыл Москву мерцающей толщей. Белосельцеву казалось, он плывет среди утонувшего города, пробираясь сквозь зеленоватые заводи улиц, протоки переулков, где в утонувших домах, в наполненных водой квартирах висят абажуры, стоят в библиотеках книги, расставлены на столах тарелки и чашки, и молчаливые, колеблемые течением люди сидят за столами, с распущенными, плавающими волосами. Чудный храм с изразцами и кустистыми золотыми крестами, и рядом, заслоняя его, огромная бутылка пива «Балтика» с отекающей перламутровой пеной. Памятник Пушкину, печальный, с понурой головой, и вокруг его шеи, словно огромная светящаяся водоросль, обмоталась огненная надпись.

Город еще был узнаваем, еще прочитывались на стенах названия улиц и номера домов, но был уже заселен обитателями подводного мира. Вокзальная площадь с озаренным стеклянным куполом была наполнена розовыми медузами, проплывающими прозрачной флотилией. Вокруг высотного здания, мерцая чешуей, струились рыбьи стаи.

– Вижу, Виктор Андреевич, как ты устал, как мучат тебя сомнения. – Голос Гречишникова, мягкий, отеческий, звучал сквозь шелест дождя и рокот мотора, создавая ощущение гипноза. – Если бы ты знал, как я тебя понимаю. Я и сам в минуты печали помышляю о побеге, о тихой обители, одинокой старости, когда пустынная дача, астры на клумбах, вялый огонь в камине, и сидеть, набросив на плечи плед, листать запыленную книгу, Тацита или Плутарха, смотреть, как тихо гаснет за окнами день.

Военное министерство опустилось на дно, и в наполненном водой гардеробе вяло колыхались, стремясь к потолку, по-вешенные генеральские шинели, а в затопленных кабинетах, перед картами мира, стояли офицеры и тихо вальсировали в круговоротах воды, среди актиний и раковин, вокруг которых резвились маленькие голубоватые крабы.

– Что может быть важнее для такого философа, как ты, чем осмыслить прожитую огромную жизнь, прозреть ее смысл, написать свою «Книгу царств», которые ты покорял, перед тем как смиренно постучаться в Царствие небесное, с надеждой, что тебе отворят.