Подросток - Федор Достоевский

— Кто они? Я вас немного не понимаю.

— Народ, друг мой, я говорю про народ. Он доказал эту великую,живучую силу и историческую широкость свою и нравственно, и политически. Но,чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она ведь не все молчит;твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что тольковремя потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ееприготовлял. К тому же возражения самые неожиданные. Опять-таки заметь, что ясовсем не называю ее дурой; напротив, тут своего рода ум, и дажепрезамечательный ум; впрочем, ты уму-то, может быть, не поверишь…

— Почему нет? Я вот только не верю тому, что вы сами-то в ееум верите в самом деле, и не притворяясь.

— Да? Ты меня считаешь таким хамелеоном? Друг мой, я тебенемного слишком позволяю… как балованному сыну… но пусть уже на этот раз так иостанется.

— Расскажите мне про моего отца, если можете, правду.

— Насчет Макара Ивановича? Макар Иванович — это, как ты ужезнаешь, дворовый человек, так сказать, пожелавший некоторой славы…

— Об заклад побьюсь, что вы ему в эту минуту в чем-нибудьзавидуете!

— Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад,что вижу тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именнотеперь в настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту минуту,в тысячный раз может быть, бессильно жалею обо всем, двадцать лет тому назадпроисшедшем. К тому же, видит бог, что все это произошло в высшей степенинечаянно… ну а потом, сколько было в силах моих, и гуманно; по крайней мересколько я тогда представлял себе подвиг гуманности. О, мы тогда все кипелиревностью делать добро, служить гражданским целям, высшей идее; осуждали чины,родовые права наши, деревни и даже ломбард, по крайней мере некоторые из нас…Клянусь тебе. Нас было немного, но мы говорили хорошо и, уверяю тебя, дажепоступали иногда хорошо.

— Это когда вы на плече-то рыдали?

— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты оплече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое жепростодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было нетак дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мыведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал,что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?

— Я сейчас внизу немного расчувствовался, и мне очень сталостыдно, взойдя сюда, при мысли, что вы подумаете, что я ломался. Это правда,что в иных случаях хоть и искренно чувствуешь, но иногда представляешься; внизуже, теперь, клянусь, все было натурально.

— Именно это и есть; ты преудачно определил в одном слове:«хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно ибыло со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю,что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы былостроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не знаю только,жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.

— Знаете, — прервал я его, — вы вот и теперь, говоря это,насмехаетесь. И вообще, все время, пока вы говорили со мной, весь этот месяц,вы насмехались. Зачем вы всегда это делали, когда говорили со мной?

— Ты думаешь? — ответил он кротко, — ты очень мнителен;впрочем, если я и засмеюсь, то не над тобой, или, по крайней мере, не над тобойодним, будь покоен. Но я теперь не смеюсь, а тогда — одним словом, я сделалтогда все, что мог, и, поверь, не в свою пользу. Мы, то есть прекрасные люди, впротивоположность народу, совсем не умели тогда действовать в свою пользу: напротив,всегда себе пакостили сколько возможно, и я подозреваю, что это-то и считалосьу нас тогда какой-то «высшей и нашей же пользой», разумеется в высшем смысле.Теперешнее поколение людей передовых несравненно нас загребистее. Я тогда, ещедо греха, объяснил Макару Ивановичу все с необыкновенною прямотой. Я теперьсогласен, что многое из того не надо было объяснять вовсе, тем более с такойпрямотой: не говоря уже о гуманности, было бы даже вежливее; но поди удержисебя, когда, растанцевавшись, захочется сделать хорошенькое па? А может быть,таковы требования прекрасного и высокого в самом деле, я этого во всю жизнь немог разрешить. Впрочем, это слишком глубокая тема для поверхностного разговоранашего, но клянусь тебе, что я теперь иногда умираю от стыда, вспоминая. Ятогда предложил ему три тысячи рублей, и, помню, он все молчал, а только яговорил. Представь себе, мне вообразилось, что он меня боится, то есть моегокрепостного права, и, помню, я всеми силами старался его ободрить; я егоуговаривал, ничего не опасаясь, высказать все его желания, и даже совсевозможною критикой. В виде гарантии я давал ему слово, что если он незахочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) ивояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, ия тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми жетремя тысячами, и уж не они от меня уйдут на все четыре стороны, а я сам от нихуеду на три года в Италию, один-одинехонек. Mon ami,[30] я бы не взял с собой вИталию m-lle Сапожкову, будь уверен: я был чрезвычайно чист в те минуты. И чтоже? Этот Макар отлично хорошо понимал, что я так и сделаю, как говорю; но онпродолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз припасть,отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяютебя, которая даже меня тогда удивила. Я тогда мельком увидал себя в зеркале изабыть не могу. Вообще они, когда ничего не говорят — всего хуже, а это былмрачный характер, и, признаюсь, я не только не доверял ему, призывая в кабинет,но ужасно даже боялся: в этой среде есть характеры, и ужасно много, которыезаключают в себе, так сказать, олицетворение непорядочности, а этого боишьсяпуще побоев. Sic.[31] И как я рисковал, как рисковал! Ну что, если б он закричална весь двор, завыл, сей уездный Урия, — ну что бы тогда было со мной, с такиммалорослым Давидом, и что бы я сумел тогда сделать? Вот потому-то я и пустилпрежде всего три тысячи, это было инстинктивно, но я, к счастью, ошибся: этотМакар Иванович был нечто совсем другое…

— Скажите, грех был? Вы сказали сейчас, что позвали мужа ещедо греха?

— То есть, видишь ли, это как разуметь…

— Значит, был. Вы сказали сейчас, что вы в нем ошиблись, чтоэто было нечто другое; что же другое?

— А что именно, я и до сих пор не знаю. Но что-то другое, и,знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что мне под конец стало втроепри нем совестнее. Он на другой же день согласился на вояж, без всяких слов,разумеется не забыв ни одной из предложенных мною наград.