Зеркало смерти, или Венецианская мозаика - Марина Фьорато

— Да, Коррадино, книжка, в которую вы записываете секреты. — Он увидел, как стеклодув изумленно раскрыл глаза. — Мы о ней, конечно, знаем. Спрячьте ее на теле. Мы надеемся, что ее не обнаружат… гм… при осмотре трупа. Мы покупаем вас и ваши секреты, Коррадино, и, если Франции суждено опередить Венецию в производстве стекла, мы не можем позволить, чтобы книжка осталась в городе. Если только вы не доверите ее мне сейчас. Нет? Я так и думал.

Коррадино проглотил подступивший к горлу ком.

— А если я выберусь, что тогда? — спросил он дрожащим голосом.

— Тогда, мой дорогой, — беспечно отмахнулся Дюпаркмье, — вы сделаете то, что я сейчас вам скажу.

Коррадино сидел дома. Небо за окном темнело. Он с нежностью оглядел свою простую, но уютную комнату, и вскоре его глаза вернулись к флакону в руке. Он не знал, сколько времени смотрел на маленькую бутылку из грубого зеленого стекла, внутри которой тускло блестела мутная жидкость. Она напоминала воду в канале. Может, француза обманули? Или еще хуже: может, вместо волшебного зелья Дюпаркмье всучил Коррадино яд? Дюпаркмье понял, что сделал ошибку, наняв его, решил, что Коррадино слишком много знает и его надо убить? Коррадино отогнал от себя дурные мысли и смерил стекляшку взглядом мастера. Сделано неровно, но стеклянная пробка плотно притерта, и бутылка приятно блестит.

Ну ни странно ли, что моя судьба находится внутри стеклянного флакона?

Он вдруг подумал о Джакомо, и ему стало жаль того, что должно было произойти. Такое чувство, будто он снова теряет отца. Он испытывал угрызения совести: каково старику хоронить любимого сына?! Надо сегодня зайти к нему, в последний раз.

Джакомо.

Вправе ли Коррадино заставлять его страдать в то время, как он будет жив и, возможно, счастлив во Франции вместе с Леонорой? Дюпаркмье строго наказал ему никому не говорить об их плане, иначе все будет раскрыто. Но Джакомо? Ему наверняка стоит довериться… Может, намекнуть? Чтобы не передумать, Коррадино вынул из флакона пробку и выпил жидкость. От страха его едва не стошнило, однако он проглотил горечь: если выплюнет яд, все будет потеряно. Во рту остался слабый привкус миндаля, и он вдруг ощутил странную эйфорию. Закружилась голова. Коррадино взял перо, чернильницу и песок, нацарапал несколько слов и вырвал страницу из записной книжки. Посыпал слова песком, страстно надеясь, что они правдивы. Затем он пошел к Джакомо и, оглянувшись по сторонам, выбросил флакон в канал. Яд уже струился по его венам.

* * *

Он скорчился, затекшие пальцы, словно паук, проползли по ноге, и он почувствовал под штанами очертания ножа. Рядом лежала записная книжка. Облегчение от того, что его секреты похоронены вместе с ним, было сравнимо с тем, что нож не потерялся. После трех неудачных попыток он вытащил нож, разрезав ткань. Подтянул нож к груди и медленно, ох как медленно, стал бороться с весом лежавшей на нем земли.

По крайней мере, я смогу свести счеты с жизнью, если не удастся освободиться.

Как только Коррадино почувствовал, что ожили ноги и он может пошевелить каждым пальцем, он разрезал мешок, в который его засунули.

Повсюду земля, темная, влажная, тяжелая, она засыпала глаза, рот и уши.

Коррадино плевался, кашлял, но продолжал копать, грудь его готова была разорваться. «Джульетта, — думал он, — Джульетта». Это имя звучало у него в мозгу, он мысленно повторял его, словно имя Богородицы, потом прошептал: «Аве Мария». Оба имени смешались в одурманенной голове, Святая Дева и трагическая героиня слились в одно, а к ним примешалось и имя его матери Марии, и маленькой Леоноры, ради которой он решился на это. Он копал и задыхался. Ему казалось, прошло несколько часов. Он боялся, что его зарыли слишком глубоко, что плотно примяли землю, что его и не собирались вызволять отсюда. Он чувствовал, что копает в сторону, а не вверх и утонет в земле. Вдруг он ощутил холод и сырость на пальцах. Кровь? Нет, дождь и ночной ветер. Он яростно рыл, легкие горели, а когда он вдохнул ночной воздух, этот момент стал самым прекрасным в его жизни. Пошатываясь, Коррадино выбрался из могилы. Он был слаб, его рвало. Он посидел, прочищая глаза от земли. Дождь лил как из ведра, и Коррадино превратился в скульптуру из грязи. Он подумал, что больше ему ничего не страшно.

Тем не менее страх вернулся. Он вспомнил предупреждение француза: «Пригнись, постарайся стать невидимым. За тобой по-прежнему могут следить. Иди к северной оконечности острова, ищи огни Сан-Марко и следуй за ними. Потом найдешь меня».

И снова Коррадино прижался к земле. Он полз по кладбищу между бесчисленными трупами, отделенными от него тонким слоем почвы. Под ногти забивалась земля и незнакомые растения, выросшие на мертвых телах. Ему мерещился хриплый шепот, на память приходили подробности дантевского «Ада» и ужасные его обитатели: грешники, предатели, такие, как его дядя, такие, как он сам. Казалось, он ползет целую вечность. Каждое мгновение он ожидал, что его схватит прогнившая рука или он услышит снизу хруст костей. Он цеплялся за траву, чувствовал, как сотни похожих на пауков существ карабкаются по нему, подбираясь к плечам. Коррадино старался подавить крик и вспоминал, что это не адские твари, a mazzenette — крабы с мягким панцирем, которых ловили на островах. Сегодня полнолуние, улов больше: крабов приносит вместе с приливом. Он стряхивал их с рукавов, но они забирались на лицо и лезли в волосы. Коррадино старался взять себя в руки, вспомнить, что крабы — одно из любимых блюд его детства. Грациэлла, старая повариха в палаццо Манин, пускала его в кухню и бросала еще живых крабов на сковороду. Крабы получались мягкими как снаружи, так и внутри. Коррадино полз все дальше, теперь он и сам походил на краба, но при мысли о том, что вкуснейшие крабы, должно быть, питаются мертвечиной, внутри все переворачивалось. Никогда больше он не станет их есть. Потом он наконец увидел Сан-Марко, огни тысяч окон светили, словно церковные свечи. Его глаза различили фигуру в плаще и рыбачью лодку. В памяти возник призрак, пришедший за ним на стекловарню, когда ему было десять. Может, к нему наконец явился ангел смерти?

— Vicentini mangia gatti, — выкрикнул он условленное приветствие.

— Veronesi tutti matti, — прозвучало в ответ.

Коррадино никогда бы не подумал, что обрадуется Гастону Дюпаркмье, однако заплакал от радости, едва поднялся на борт лодки, благодарно взяв протянутую руку.

Замерзший, свернувшийся клубком, он лежал на дне лодки, а она плыла по лагуне, и Коррадино слышал лишь слабый плеск весел. Он подумал, что старая дразнилка верна: веронцы и вправду сумасшедшие, например Джульетта. Конечно, она была сумасшедшей, если решилась на то, что ему только что довелось испытать. Но потом ему в голову пришла другая мысль.

Она не была сумасшедшей, она сделала это ради любви. Я тоже.

Так долго чего-то хотеть, надеяться, несмотря ни на что, а потом похоронить надежду и смириться. Почти забыть о том, чего добивалась, и вдруг получить желаемое и испытать в равной мере радость и ужас. Венеция — призма. Белый свет попадает в нее и становится радугой. Все здесь меняется, вот и я изменилась.