Убийство в Амстердаме - Иэн Бурума

Слог Мохаммеда постепенно становился все более резким. «Шариат, – писал он, – это священный, независимый, высший порядок жизни, который не может подчиняться ложному человеческому порядку. Шариат сотрет этот порядок с лица земли». Это было в октябре 2003 года. В феврале 2004 года его тон еще ужесточился: «Удалиться от неверных – значит ненавидеть их, быть их врагом, испытывать отвращение к ним, не выносить их, бороться с ними». Даже благочестивый мусульманин, который молится, ест халяльную пищу, совершает паломничество в Мекку и призывает к джихаду, даже такой человек, «если он не чувствует ненависти к врагам ислама, становится неверным, даже если он любит кого-то из них, потому что тот является его родственником».

Это – мир такфира, где все перевернуто вверх ногами, где любовь – грех, а ненависть – добродетель. Голландская полиция, получив информацию о группе «Хофстад», устроила облавы в обычных местах сбора ее членов и арестовала пять человек, включая сирийца. Мохаммеда среди них не оказалось, потому что секретная служба считала его второстепенной фигурой. Мохаммед привозил пиццу в тюрьму, где содержались его друзья, и осыпал оскорблениями охранников. Поскольку задержанные не совершили никакого конкретного преступления, их вскоре освободили. Весной 2004 года Абу Халед снова стал регулярно появляться в квартире Мохаммеда. Но между Шейхом и его учеником было одно важное различие. Абу Халеда Нидерланды сами по себе не интересовали. Мыслями он был на Ближнем Востоке. Мохаммед же, как это ни парадоксально, оставался голландцем.

Есть люди, которые считают, что терроризм политического ислама исчезнет, когда будут решены ближневосточные проблемы. Если американцы выведут свои войска из Ирака, а Израиль заставят вернуть палестинцам их земли, если западные государства и корпорации прекратят поддерживать диктаторов, если кровавое пятно колониализма будет стерто, священная война закончится.

Маловероятно, однако, что те, кто хочет создать царство божье на земле, удовлетворятся более выгодными условиями для палестинцев или выводом американских войск из Ирака. События на Ближнем Востоке, безусловно, активизировали Мохаммеда и его друзей. Самир, «придурковатый Робин Гуд», действительно поехал в Чечню. Другие уехали в Пакистан и Афганистан. А видеозаписи зверств, имевшиеся у Мохаммеда, были сделаны где-то на Ближнем Востоке.

Я спросил тюремного имама Али ад-Дауди, как он оценивает связь между ближневосточной политикой и терроризмом в Европе. По его мнению, «корень зла» находится глубже. Конечно, сказал он, ситуация в мире способствует росту агрессивности. Нидерланды являются союзником США в Ираке. Этого нельзя отрицать. И палестинский конфликт – серьезное основание для антизападных настроений мусульман. Но «глубоко в сердце», сказал он, большинство мусульман «не имеет тесной связи с Ираком». Настоящая проблема, по его мнению, заключается в отсутствии интеграции в европейских обществах. «Я могу отличить голландцев, настроенных против ислама, от тех, кто не разделяет их настроений, но двадцатилетнему парню это удается далеко не всегда». Вместо того чтобы воспринимать людей, проживших в Нидерландах сорок лет, как граждан, голландские политики тоже слишком часто «подливали масла в огонь» и поощряли враждебное отношение, обвиняя иммигрантов во всевозможных преступлениях. «Каждое обвинение больно бьет по нам, – сказал он, – и приводит бомбы в действие».

Я спросил его о мусульманских критиках ислама, таких как Афшин Эллиан и Айаан Хирси Али. Разве они не правы, когда говорят об опасностях политического ислама? Он махнул рукой, словно отвергая эту мысль. Айаан, сказал он, была «загипнотизирована всеобщим вниманием. Мне ее жаль. Эллиан более опасен». Чем же? «Эллиан мыслит глубже, – ответил имам, – но он – шиит. Он ничего не знает о марокканцах, турках и вообще о суннитах». В конце концов, сказал он, шиизм – это другая религия: «Эллиан говорит о политическом исламе. Но я понятия не имею, что это. Возможно, он прав и такое действительно существует в его родной стране, Иране, но он не должен проецировать ситуацию на Нидерланды».

Я спросил о различии между террористическими актами, совершенными шиитами, и деяниями суннитов: терактами il сентября, да тем же убийством ван Гога. Так ли они отличаются друг от друга, несмотря на разные традиции? На красивом бородатом лице ад-Дауди промелькнуло замешательство. «Нет, не очень». Тогда, возможно, традиции не столь важны, когда речь идет о насилии во имя веры? Он провел рукой по пластиковой поверхности стола, как будто хотел стереть пятно. Помолчав несколько мгновений, он дал ответ, который заинтересовал и встревожил меня: «Традиции порой гнетут, как кандалы. Если вы избавитесь от традиций, у вас останется ислам». Чистота веры, свободной от обычаев и традиций, веры, к которой можно прийти заново, особенно привлекательна для молодых людей, чувствующих себя в культурном и социальном плане выбитыми из колеи.

«Культура, – сказал ад-Дауди, – создается людьми. Но ислам остается».

Ислам остается. Наверное, именно на это надеялся Мохаммед, когда говорил, что молится Аллаху, чтобы тот уберег его от инакомыслия. Ислам был его новой личностью – неприступной, надежной, уютной оболочкой, которая защищала от всех окружавших его враждебных сил. Это давало ему ощущение силы, смысла, правды. Он был готов жить ради одного ислама. Но даже в самых жестких статьях Мохаммеда безошибочно угадываются черты его культуры – его голландской культуры.

Самый злой и, возможно, самый странный из его опусов, размещенных в Интернете, называется «Поймать волка». Название связано со старым эскимосским способом охоты на волков. В снег бросали окровавленный нож. Волки, привлеченные запахом крови, приближались к ножу и лизали лезвие, разрезая себе язык. Они продолжали лизать его, не понимая, что пьют свою собственную кровь, пока не становилось слишком поздно и они не погибали от потери крови. Люди в современном мире, писал Мохаммед, такие же, как эти волки. Мы, живущие в «демократическом цирке» Запада, являемся рабами «фальшивых леденцов» нашей культуры развлечений и пагубных соблазнов кафе, баров, дискотек и игорных заведений.

Мусульмане, также ставшие рабами западных леденцов, продолжал он, достигли низшей точки в своей истории, но, к счастью, спасение рядом. Рыцари ислама поднимутся в… Нидерландах. Голландия станет колыбелью религиозной революции, которую сделают возможной те самые политические свободы, которые Мохаммед демонстративно презирал. Он объяснил свою парадоксальную позицию: «Поскольку голландская политическая система побуждает своих граждан (особенно «аллохтонов», то есть мусульман) принимать активное участие в решении проблем общества ‹…› люди взяли на себя социальную ответственность. Эти люди взяли на себя ответственность не только за Нидерланды, но и за весь мир. Они освободят мир от демократического рабства».[41]

Здесь слышны отзвуки старого голландского тщеславия, уходящего корнями в фанатичный протестантизм, в идею о том, что Голландия – моральный маяк мира. Раньше христиане верили в это. До недавнего времени многие считали, что голландская модель либерализма, мультикультурная толерантность, сексуальная вседозволенность и т. д. суть луч света, ярко сияющий для остального мира, еще покрытого тьмой. Мохаммед, с его очень голландской манией величия, распространил свое юношеское желание заниматься местной политикой на судьбы всего человечества. Его морализирование, хотя и расцвеченное исламистской терминологией, было частью той же традиции. Проблема демократии, по его мнению, заключалась в тех самых греховных леденцах, безнравственных удовольствиях плоти. Но он дошел до крайности, до которой никогда или почти никогда не доходили протестанты. Свобода выбора, так привлекавшая Айаан Хирси Али, была для него невыносима. То, что было для нее освобождением, для него стало источником болезненного разочарования и смятения. Он должен был разрушить цивилизацию, мучившую его.