Правда о первой ночи - Анна Данилова

В Москве я чувствовала себя еще хуже. Зато позвонила Мише и подробнейшим образом спросила его, не искал ли меня в интернате кто, не расспрашивал ли, где я и что. Миша удивился и спросил, почему я интересуюсь этим, и я ответила, что не сдала книги в районную библиотеку и теперь меня наверняка оштрафуют… Врала, конечно. Врала и дрожала от страха. Но когда он сказал, что никто меня не спрашивал, поняла, что я, кроме него и той тетки, которая выдает себя за мою мать, никому не нужна, и мне стало легче. Может, никто и не видел, как я входила в подъезд вместе с тем несчастным офицером? Господи, пусть эта история обойдет меня стороной… Я и так настрадалась. Да и вообще, он же изнасиловал меня, а я его постоянно жалею и мысленно прошу у него прощения. Он-то изнасиловал, это понятно, но я осталась жива, а он-то… умер. Я убила его.

На метро я добралась до вокзала, села на вечерний поезд и поехала домой.

Моя вторая мать, встречу с которой организовал Миша, нервничавший не меньше моего, поскольку именно он сообщил мне о ее существовании, и сделавший все, чтобы мы с ней встретились, оказалась красивой брюнеткой, элегантной и улыбчивой женщиной лет сорока с небольшим. Не скажу, чтобы я сильно переживала перед встречей с нею. Нет. Я не могла забыть Еву – мою невезучую первую мамашу, мою красавицу и лгунью, прирожденную авантюристку… Но все равно была неспокойна, не могла поверить в то, что в моей жизни появилась еще одна мать.

Мы встретились возле ворот интерната. Я стояла, высматривая ее среди прохожих и принимая каждую высокую брюнетку за свою мамашу, пока не увидела ее, женщину, которая сразу бросилась в глаза своей нерешительной походкой. На ней был светлый костюм, в руках – маленькая золотистая сумочка. Высокая, стройная, на каблучках, подтянутая, аккуратная. О такой красавице-матери можно было только мечтать. Это не рассеянная и задумчивая Ева с ворохом проблем, которые светились в ее прозрачных зеленых глазах…

Мы подошли друг к другу и поздоровались. Наталья Юркун обняла меня и поцеловала в макушку. Так смешно, нелепо. Мы, совершенно чужие люди, вдруг стали для всех окружающих матерью и дочерью.

– Я понимаю, ты удивлена и немного шокирована, да и я тоже, – сказала она мне приятным грудным голосом. – Знаешь, я купила торт… Поедем ко мне, я покажу тебе, где живу, и расскажу тебе все-все… и почему так случилось, что я отдала тебя в интернат, и почему так долго не давала о себе знать… словом, поедем ко мне, здесь, на улице, разговора все равно не получится…

Как же сильно она отличалась от Евы, так мечтавшей подружиться со мной, не признаваясь в том, что она моя мать…

Я согласилась поехать к ней домой, тем более что и самой не хотелось торчать возле интернатовских ворот, совсем рядом от того места, где я познакомилась с офицером Юрой.

Она приехала на машине, сама сидела за рулем. Моя богатенькая мать. Мне вообще везло с мамашами: одна – замужем за богатым турком, другая сама водит машину… Не из бедных, не из нищих… Мне почему-то хотелось плакать. Мать. Да зачем она нужна мне, когда я уже выросла и умею сама держать ложку и надевать колготки?

Мы приехали в девятиэтажку на окраине города, в поселке Солнечном. Не разговаривали, но я видела, как она нервничает. От нее сладко пахло духами. Мы поднимались на третий этаж по лестнице, потому что лифт не работал. Я шла за ней и видела ее красивую прическу, тонкую шею, изящную фигуру и даже туфли…

Поднялись. Она достала из своей золотистой сумочки ключи и принялась открывать все замки. Одна дверь, вторая, темный холл, запах душистых белых лилий… Что она, удушить меня хочет? Какой сильный запах! С ума сойти!

В гостиной на круглом столе, застланном кружевной скатертью, стояла большая хрустальная ваза с роскошным букетом лилий. В тени букета – бело-розовый круглый торт, украшенный ягодами. Рядом – бутылка шампанского и три бокала.

– Садись, – Наталья Юркун предложила мне стул и сама села напротив. – Вот ты и здесь.

Щеки ее порозовели, как розочки на торте. Казалось, она не знает, с чего начать. И вдруг на столе, я так и не поняла, откуда именно, появился конверт. Моя вторая мамаша осторожно придвинула его мне.

– Валя, так случилось, – начала она, стараясь не смотреть мне в глаза, – что один человек очень сильно задолжал тебе…

Она явно сбрендила, подумалось мне. Несет какую-то околесицу. «Один человек», это, надо полагать, она и есть?

– Давайте лучше есть торт, – предложила я, чтобы хоть как-то помочь ей начать нелегкий для нее разговор. – А там видно будет… Вот только шампанское надо было охладить…

– Валя, выслушай меня внимательно… Один человек вот уже почти месяц не может спокойно жить и готовит себя к самому худшему. И только от тебя зависит его дальнейшая жизнь… Он неплохой человек, но допустил большую ошибку… Прими от него вот этот конверт. Там находится банковский документ, по которому ты сможешь получить тридцать тысяч долларов. Я понимаю, конечно, что деньги небольшие, что то, что произошло между вами, вернее, то, что он себе позволил… Это стоит много дороже. Я имею в виду его свободу. Словом, мы просим тебя забрать свое заявление назад. Он устал прятаться, он хочет жить нормальной жизнью. Если сумма недостаточная, ты скажи, сколько… В тот день, когда все произошло, он позвонил мне, я приехала… и с тех пор он прячется… Только сегодня я уговорила его приехать сюда…

Сзади послышался шорох, и я не посмела повернуть голову. Я не могла заставить себя сделать это, потому что знала, кого увижу. Они заманили меня ложью, самой изощренной ложью, понимая, что сирота, услышав про мать, бросится за ней хоть на край света. Кем же приходилась ему эта женщина? Не матерью и не женой. Значит, сестрой. Я старалась оставаться хладнокровной и спокойной. Позади меня стоял оживший мертвец, человек, который тоже, в свою очередь, мог осчастливить меня уже тем, что он дышал…

Я все-таки обернулась. В худом и бледном мужчине, одетом во все черное, я едва узнала своего насильника – офицера Юру.

– Прости меня, – произнес он тихо. – Я так часто представлял себе эту встречу, что теперь не знаю, что и сказать. Я вел себя как последняя скотина…

У меня перехватило дыхание. Глаза мои наполнились слезами, но не из-за того, что встреча оказалась трогательной, тем более что я видела перед собой человека, чей образ последние недели лишь мучил меня и приносил одни страдания. Нет. Я плакала из чувства великого облегчения. Значит, подумала я, в том доме, где он жил, умер совсем другой офицер, жена которого приходила в интернат и приносила конфеты, чтобы помянули ее мужа… Те самые конфеты, которые носил в своем кармане Миша… Теперь я могла спокойно вернуться в Стамбул, к Еве, к Мюстеджепу, к той чудесной новой жизни, которая была мне уготована моей настоящей матерью. Шлейф убийства, мокрый от крови и слез, теперь не тащился за мной, я свободна и предоставлена сама себе. И сейчас уже я могла помочь Еве своей любовью, своей заботой. Я уже видела, как навещаю ее в стамбульской тюрьме, как приношу ей, ожидающей меня в помещении для свиданий, сигареты и почему-то печенье.