Над гнездом кукухи - Кен Кизи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все же они рассчитывают, что я приду. А не то точно смекнут, что я не глухой, и первыми подумают: «Видали? Не пришел драить — что еще не ясно? На него только одна у права.
Я начинаю постигать всю степень опасности, какой мы подвергли себя, дав Макмёрфи выманить нас из тумана.
У двери подпирает стену черный, руки скрестил, розовый язык шмыгает между губ, и смотрит, как мы сидим, уставившись на телек. Глаза у него тоже шмыгают и, завидев меня, останавливаются, и вижу, веки чуть приподнимаются. Долго смотрит на меня, и я знаю, что он обдумывает мое поведение на собрании. Затем отталкивается от стены, отводя взгляд, и идет в чулан. Приносит ведро с мыльной водой и губкой, поднимает мне руки и вешает все это, точно чайник на каминный крюк.
— Пошли, Вождь, — говорит он. — Давай, вставай, принимайся за работу.
Я сижу как сидел. Ведро качается на руке. Не подаю виду, что слышал черного. Он хочет меня подловить. Снова просит встать, и когда я не двигаюсь, возводит со вздохом глаза к потолку, берет меня за воротник и потягивает, и тогда я встаю. Сует губку мне в карман и направляет по коридору, к комнате для персонала, и я иду.
И пока я иду с ведром по коридору — вжик, — мимо проходит Старшая Сестра со своей обычной спокойной скоростью и напором, и поворачивает в дверь. Удивляться нечему.
Оставшись в коридоре один, я отмечаю, до чего кругом чисто — ни следа тумана. Только холодок остался, где прошла сестра, и белые лампы на потолке гоняют замороженный свет, словно трубки блестящего льда или светящийся змеевик холодильника. Лампы тянутся по всему коридору, до самой двери в комнату для персонала, куда вошла сестра, — тяжелой стальной двери, как дверь шокоблока в первом корпусе, только эта с номером, и еще в ней окошко на уровне головы, чтобы персонал мог видеть, кто стучится. На подходе вижу, как из этого окошка сочится свет» зеленый свет, едкий, как желчь. Совещание должно вот-вот начаться — вот откуда это зеленое свечение; когда совещание будет в самом разгаре, это свечение разольется но всем стенам и окнам, и мне придется стирать его губкой и выжимать в ведро, а потом отмывать им трубы в уборной.
Драить комнату для персонала всегда тяжело. Что мне случалось выгребать оттуда, никто не поверит; ужас что: яды, выделяемые порами кожи, кислоты, висящие в воздухе, настолько крепкие, что человека растворят. Всякого навидался.
Я бывал на таких совещаниях, где ножки столов извивались и гнулись, стулья завязывались узлами, а стены терлись друг о друга, хоть пот из них выжимай. Я бывал на совещаниях, где пациента мусолили столько, что он возникал во плоти, голышом, на кофейном столике перед ними, беззащитный перед любой их злодейской идеей; и они не уйдут, пока не размажут его в кашу.
Вот почему им нужен я на этих совещаниях — из-за их грязных дел; убираться кто-то должен, а поскольку комната для персонала открыта только во время совещаний, им нужен кто-то, кто не сможет растрезвонить о том, что здесь творится. Это я. Я так долго занимаюсь этим — мою, протираю, вытираю эту комнату, а до нее прежнюю, деревянную, — что меня уже не замечают; я шуршу себе потихоньку, а они смотрят сквозь меня, словно меня нет, — если бы я не пришел, они бы только заметили, что по комнате не плавает губка с ведром воды.
Но в этот раз, когда я стучусь в дверь и к окошку подходит Старшая Сестра, она пялится прямо на меня и возится с замком дольше обычного. Лицо ее обрело прежнюю форму, прежнюю силу, так мне кажется. Остальные насыпают сахар себе в кофе и стреляют друг у друга сигареты, как и перед каждым совещанием, но в воздухе чувствуется напряжение. Сперва я думаю, из-за меня. Потом замечаю, что Старшая Сестра еще даже не садилась, да что там — даже кофе себе не налила.
Открыв мне дверь, она опять вливается в меня глазами, пока я прохожу, захлопывает за мной дверь и закрывает на замок, после чего крутится по комнате, продолжая бросать на меня злобные взгляды. Я знаю, она что-то чует. Хотя думал, она будет так подавлена тем, как Макмёрфи утер ей нос, что не обратит внимания на меня, но она совсем не выглядит выбитой из колеи. Голова у нее ясная, и она думает, как это мистер Бромден услышал, что этот острый Макмёрфи попросил его поднять руку на голосовании? Думает, как это он отложил свою тряпку и пошел с острыми сидеть перед телевизором? Больше никто из хроников так не сделал. Думает, не пора ли устроить проверку на вшивость нашему мистеру Вождю Бромдену?
Я поворачиваюсь к ней спиной и тру губкой угол. Поднимаю губку выше головы, чтобы всем было видно, какой зеленой слизью она покрыта и как я стараюсь; затем нагибаюсь и тру еще старательней. Но как бы я ни старался тереть и делать вид, что мне до нее нет дела, все равно чую, как она стоит у двери и сверлит мне череп, так что доберется до мозгов через минуту, и тогда я сдамся, и заору, и все им выложу, если она не перестанет.
Но тут она понимает, что все на нее смотрят — весь персонал. Как она морочится насчет меня, они морочатся насчет нее: как она поступит с этим рыжим, который сидит там, в дневной палате? Они ждут, что она скажет о нем, а дурень-индеец, скрючившийся в углу, их ничуть не волнует. Она видит их ожидание, поэтому перестает смотреть на меня, подходит к кофейнику, наливает себе кофе и садится, помешивая сахар так аккуратно, что ложечка ни разу не звякнет о чашку.
Тишину нарушает врач:
— Ну что, народ, начнем, что ли?
Он улыбается практикантам, потягивающим кофе. На Старшую Сестру старается не смотреть. Она сидит так тихо, что он как на иголках. Водружает на нос пенсне, смотрит на наручные часы и принимается подкручивать их, говоря при этом:
— Пятнадцать минут. Как мы начали. Что ж. Этот междусобойчик, как почти все вы знаете, созвала мисс Рэтчед. Она позвонила мне до начала групповой терапии и сказала, что Макмёрфи, как
