Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900-1910) - Жан-Поль Креспель

Ла Гулю была представлена и на другом панно, но уже на втором плане, танцующей в «Мулен Руж» со своим партнером Валентином Ле Дезоссе. Воспоминание о былом блеске…

Публика осталась равнодушна и к панно, выставленным впервые, и к танцам Ла Гулю. Газета «Ви паризьен» назвала панно «монументальной шуткой Тулуз-Лотрека, поистине эксцентричного художника, который ради развлечения опустился до плебейского площадного искусства». А отяжелевшая и всегда пьяная Ла Гулю постепенно превратилась в вульгарную толстуху. Пять лет спустя, растранжирив деньги, распродав драгоценности, меха, мебель, она решилась расстаться и с обоими панно Тулуз-Лотрека. Она уступила их доктору Вью, а тот перепродал их одному торговцу, собиравшемуся разрезать панно на куски, чтобы легче распродать. Панно бы погибли, если бы в 1929 году их не выкупила Школа изящных искусств. Их восстановили и передали Музею импрессионистов, где эти работы Тулуз-Лотрека можно видеть и сегодня.

Теперь Ла Гулю катилась на дно. В те времена, когда Пикассо жил на Монмартре, она была чудовищно толстой алкоголичкой с затянутыми в розовое трико бедрами, напоминавшими окорока в желатине. Она выступала на ринге французской спортивной борьбы, затем вместе с укротителем Ламбером подготовила номер с дрессированными животными. И тут ее ждало поражение, к тому же кровавое и драматическое. Во время представления в Руане один из львов, плохо накормленный, а потому агрессивный, изуродовал руку какому-то мальчику.

Ла Гулю подрабатывала на улице, возле кафе и кабаре, продавая цветы, конфеты, апельсины, все больше опускаясь. Жен Поль, дитя Холма, неиссякаемый кладезь монмартрских историй, вспоминал, как она выглядела после 1918 года: «У входа в новую „Мулен Руж“ (старая, та, что посещали Тулуз-Лотрек и Пикассо, погибла во время пожара 1915 года) она стояла в тапочках под дождем, торгуя карамельками. Коробка с ними держалась на веревке, перекинутой через шею».

Эдмон Эзе, вспоминая о ее происхождении и начале карьеры, добавляет некоторые детали к истории танцовщицы, которую он когда-то знал: будучи еще совсем юным, он заменял в канкане Валентина Ле Дезоссе.

«Ла Гулю была девчонкой именно из народа, девчонкой с панели. Это было особое существо. Чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть, как она танцует. Это была не танцовщица, а нечто иное. Некий зверек, я бы сказал, пойманный в лассо звуков, пауз, ритмов, ударов медных тарелок, зверек, который прыгал, кусал воздух, устремляясь к небесам, причем весьма далеким от наших земных небес.

Мы знали ее еще прачкой у хозяйки, державшей заведение на улице Гут д’Ор, недалеко от улицы Шартр. Она отжимала белье в прачечной, о которой рассказывает Золя в „Нана“.

Тогда ей было пятнадцать или шестнадцать лет. Славная девушка, охотно опрокидывавшая стаканчик красного вместе с работником прачечной, а по вечерам отправлявшаяся потанцевать на улицу Капла, Сабо или на бульвар Шапель.

Довольно скоро на Ла Гулю обратили внимание местные парни, мелкие сутенеры и уличные торговцы и чуть ли не с ножом начали оспаривать свое право танцевать с ней яву или головокружительный вальс. Влюбленная в танец и свободу, Ла Гулю быстро поняла, что ей необходимо более широкое поле деятельности. Тогда-то в первый раз ее и увидели в „Элизе-Монмартр“, где она познакомилась со странным мужчиной по фамилии Реноден, более известным как Валентин Ле Дезоссе. Сын нотариуса из Со, он, как и Ла Гулю, имел одну лишь страсть — танцы. Чтобы потанцевать с ней, он добирался через весь Париж. Именно он ввел „эксцентричную кадриль“ и составил с Ла Гулю столь гармоничную пару, что их имена разделить невозможно. Он был очень сдержан, хорошо воспитан, а свой досуг делил между танцами и верховой ездой.

Ла Гулю была среднего роста, кругленькая, с копной светлых, коротко остриженных волос, что придавало ее лицу весьма озорной вид, и это ей очень шло. Валентин Ле Дезоссе, напротив, был высоким, худым, казалось, чуть ли не двухметрового роста, в неизменном цилиндре; его худощавое лицо выдавалось вперед, словно бушприт корабля, а изящный с горбинкой нос делал его похожим на Дон Кихота, самозабвенно дрыгающего ногами»[32].

В молодости Пьер Лазарефф, когда он еще и не предполагал заниматься созданием империи прессы, один из своих первых репортажей посвятил последним годам жизни Ла Гулю. В шестьдесят лет, ни на что не способная, Ла Гулю являла собой достопримечательность, которую, как бородатых женщин, показывали в ярмарочном балагане.

«Зазывала старался привлечь любопытных, рассказывая отдельные истории из прошлого танцовщицы… Было над чем посмеяться. Когда поднялся занавес, взору предстала обрюзгшая женщина в лохмотьях, безобразно толстая, с отталкивающей улыбкой. Сидя на сцене на деревянном ящике, не поворачивая головы и не обращая внимания на наше любопытство, она прикладывалась к бутылке: когда литр красного вина оказался выпит, она прищелкнула от удовольствия языком, вытерла рот рукой, сплюнула и расхохоталась. Публика хотела ее разговорить: „Хорошие были времена, старушка? Ты помнишь?“ Еле ворочая языком и хихикая, она отвечала: „Помню ли? Еще бы, спрашиваешь! Ох, эти „явы“ и потом „менессы“ — так было смешно!“»[33]

Оставались последние ступеньки: прислуга в публичном доме, тряпичница… Луиза Вебер по прозвищу Обжора умерла в больнице Ларибуазьер в конце января 1929 года, обратившись к священнику, пришедшему принять ее последний вздох: «Отче, простит ли Бог меня? Я — Ла Гулю».

Пикассо отправился в «Мулен Руж» из любопытства, повидать знаменитое кабаре, о котором ему столько рассказывали друзья по группе «Четыре револьвера», а потом стал приходить сюда, чтобы подышать воздухом Тулуз-Лотрека и посмотреть «реалистическую кадриль». Но все звезды ее уже покинули, и номер сделался довольно затрепанным. «Мулен Руж» перестала считаться элегантным местом отдыха. Олер, вступивший во владение «Мулен Руж» вместе с Зидлером, заботился теперь только о прибыли и пускал в кабаре любую публику. Как «Элизе-Монмартр», «Мулен Руж» быстро наводнили сутенеры, проститутки и всякий сброд.

Место это Пикассо не понравилось, но тут нашлись персонажи, послужившие ему прототипами для будущих картин. Сюда его привел Постав Кокьо, и Пикассо сделал несколько портретов: эксцентричной певицы Жанны Блок (не путать с певицей вагнеровского репертуара Сюзанной Блок) в кепочке и с хлыстом в руках, певшей хулиганские песни; Красавицы Отеро, кокотки, исполнявшей псевдоиспанские танцы; и даже Колетты, как свидетельствует о том набросок на письме Касахемаса; а также Лианы Пужи, знаменитой «красавицы „Прекрасной эпохи“». Он обратил на нее внимание в «Мулен Руж», она очаровала его изяществом и благородством осанки. Портрета как такового он не написал, но она присутствует на многих его пастелях.

Однако с 1904 года, поселившись в «Бато-Лавуар», Пикассо перестает посещать «Мулен Руж». Начинался «голубой период», и праздничный, оживленный мир больше ничего не мог ему дать. Пикассо уже нашел свой путь и теперь не терял цель из виду, так что близость к Тулуз-Лотреку кажется чуть ли не случайной, возникшей от восхищения открытым для себя Парижем.