По дороге к концу - Герард Реве

И он не захочет покинуть меня, никогда, и каждый год я буду заказывать ему новый матросский костюм, белый, конечно, с синими вставками, по меньшей мере, на воротнике, и, просыпаясь рядом с ним — например, в воскресенье утром, — буду рыдать от счастья. Я люблю, когда мужчина приходит ко мне сам, как хорошая проза.

Иногда я очень скучаю по Жюстин. Раньше мы ходили вместе за покупками, она на голубеньком поводочке; и всюду ей говорили что-нибудь приятное или чем-нибудь вкусненьким угощали, а иногда отдавали игрушку, оставшуюся после умершего ребенка. Небольшое утешение.

О, милые, милые мои, я люблю вас, обнимаю всех крепко-крепко, несмотря на громадное расстояние. Давайте не будем ненавидеть друг друга, а, наоборот, любить и вместе ждать Смерти, и ни в чем себе не отказывать в это время.

Когда я уеду отсюда и куда я тогда направлюсь — только Бог знает. Ему я хочу быть послушным, и во славу Его Вечного Имени я снова подниму и понесу стяг, на котором начертано: По Дороге К Концу.

Виллему Бруно ван Албада[208]

Греонтерп, 21 мая 1964 года Когда я был еще маленьким мальчиком, к нам в гости как-то пришел человек, совершивший открытие в области чего-то военного, счастливым обладателем которого, при помощи моего отца[209]и в кратчайшие сроки, он надеялся сделать русское правительство: в нем жила непоколебимая уверенность, что если Красная Армия воспользуется этим изобретением, она станет непобедимой.

(Трудно было отправить такой проект в Кремль просто по почте, потому что это дало бы возможность клике мучителей, клике интернационального нефтяного капитала-шпионской, провокационной, объединенной против родины всех рабочих — открыть письмо и безотлагательно применить изобретение против мирового пролетариата и рабочих масс, и т. д., и т. п. Вот почему этот человек обратился к моему отцу: он думал, что тот позаботится об отправке драгоценных данных, спрятанных в двойном днище чемодана, или запеченных в буханку хлеба, или записанных невидимыми чернилами на какой-нибудь невинной бумажке, с первым же товарищем, который должен будет ехать в Москву; еще лучше было бы, если бы данные перевезли в два приема с помощью двух товарищей, каждый из которых выучил бы по половине описания проекта, так, чтобы по отдельности это смысла не имело, и, в случае предательства, попав в руки угнетателей рабочего народа и будучи до смерти замученными в подвалах господствующего класса, они все же ничего не смогли бы сообщить — естественно, второй товарищ должен отправиться в путь только после утешительного сообщения о благополучном прибытии первого, потому что, если их станут мучить в одном и том же подвале, их лепет может внезапно слиться в ясное целое.)

Из разговоров много лет спустя можно было догадаться, что был он, видимо, инженером. Как выглядел он сам, я уже не могу припомнить, но изобретение, принцип которого он разъяснял с помощью принесенных с собой рабочих чертежей, я помню в деталях, хотя мне и было всего-то четыре или пять лет от роду. Проект назывался «Сухопутный Крейсер», наименование само по себе противоречивое. Предмет представлял собой полый, закрытый с обоих концов стальной цилиндр метров двести длиной и примерно сто метров в диаметре, эдакая пустая гигантская скалка, но без ручек. Внутри находились несколько орудийных батарей, которые с помощью силы собственных моторов и зубчатых рельсов на внутренней стороне цилиндра двигались вверх и по принципу колеса-топчака приводили цилиндр во вращательно-поступательное движение. Орудийные батареи стреляли через синхронно открывающиеся иллюминаторы в стенках — толщиной в несколько метров — цилиндра, но и без артиллерии исполину не было преграды: он мог переплывать глубокие реки и озера, уничтожать любое здание, укрепление или иную помеху на местности, все, что могло встретиться на его пути. Я уверен, что инженер этот был вдохновлен легендой о русском паровом катке.

Отец изучил рабочие чертежи своим обычным скептическим взглядом, как бы прищуриваясь от лучей воображаемого солнца, после чего изобретатель, учитывая неописуемую секретность бумаг, вновь свернул их и забрал с собой. Но кое-что оставил: тонкую, закрученную полоску золота, на вид отполированную на токарном станке, с указанием «самому выплавить из нее, что захочется, кольцо, например, бывает приятно чем-нибудь подобным заняться» и т. д. И вот, после того как он ушел, отец отправился на кухню, чтобы попробовать в кухне над конфоркой «сплавить себе кольцо», в процессе чего напустил немыслимое количество шипящего газа, обжегся, с невероятным грохотом швырнул на пол плоскогубцы, при этом полоска металла нисколько не изменилась. Человек этот больше не приходил ни просто так, ни для того, чтобы потребовать обратно золото, которое, кстати, где-то затерялось. Из этой последней интересной подробности читатель может с легкостью сделать вывод, что, учитывая сходство ситуации с той, когда человек со строгим лицом и в черном головном уборе принес юному умирающему композитору впоследствии бесследно пропавший мешочек с золотыми дукатами, заказав при этом реквием, все это было просто фантомом и иллюзией, но нет: где-то через год мы узнали, что тот же самый человек, отправившись на корабле из Нидерландов в Ост-Индию, был задержан полицией на месте прибытия, прямо на сходнях, с полным чемоданом золота неизвестного происхождения в качестве улики, — по крайней мере, так нам пересказали сообщение из какого-то ежедневника. Спустя некоторое время, но эти новости вовсе из ненадежного источника, он умер в больнице или в тюрьме в Сурабайе от тромбоза. Я очень хорошо помню детские впечатления: меня поразило непонятное одиночество этого сообщения.

Самое ужасное, что большая часть моих воспоминаний состоит из таких вот историй, которые не могли произойти ни с кем, кроме меня, и не идут ни в какое сравнение с другими, которые можно где-то услышать или прочитать. Я уже многим рассказывал и про Сухопутный Крейсер, и про непереплавленное Золотое Кольцо и Богатую Бедность Чемодана с Золотом, об этих трудностях, тревогах и спешке в «o’er Land and Ocean without rest»,[210]конечным результатом которых может быть лишь Смерть в забвении, трудности с установлением личности и пара старомодных, пахнущих камфарой рубашек, но никто из слушателей не смог произвести избавительный обмен и рассказать мне что-нибудь подобное в ответ. Вот так вот: все, что я рассказываю, остается в гордом одиночестве. Мне придется писать обо всех этих вещах, или я не буду писать вовсе, а если мне, «ничтожному рабу поэзии и слова»,[211]когда-нибудь удастся начать и окончить «Книгу Фиолетового и Смерти», то лишь в том случае, если я стану описывать всякие бесполезные, причудливые истории, которые даже теперь, по прошествии стольких лет, когда я одной ногой уже, считай, в могиле, не оставляют меня в покое. Наверное, все это каким-то таинственным образом «крепко-накрепко со мной связано». В любом случае, рассказ этот подходит для возможного начала Книги, потому что содержит точные данные, связанные с ее названием. Потому что Смерть, о которой идет речь, по-моему, тоже довольно пунктуальна. И Фиолетовый вполне может оказаться намеком на пламя газовой горелки. Пожалуй, кто-нибудь из читателей даже вспомнит имя этого человека, чтобы я мог его записать прежде, чем оно бесследно сгинет навеки.