Темная сторона российской провинции - Мария Артемьева

* * *

— Год уж прошел. А она… Она все время со мной. Как стемнеет — является. От той бригады я один в живых остался. Может, еще сторож, с кладбища который? Про него не знаю. А Иваныч, бригадир наш, он быстро… Он прям на следующий день… скопытился. Жена его в контору позвонила, говорит: сердечный приступ у Иваныча случился. Ночью. Расспрашивала — что такое у нас приключилось накануне. Потому что бригадир ей перед смертью все про какую-то живую покойницу твердил. «Живая она, живая».

Но мы, конечно, никому ничего объяснять не стали. Сказали — мол, бредил человек, что с него взять.

Поначалу-то мы и друг другу ни в чем не сознавались. По трезвянке кто в такое поверит?

Поначалу мы еще держались. С месяц, наверное.

А потом Николай запил. Позвал меня и напрямую уже спросил: ну что, видишь ты ее? Я такие глаза сделал, говорю: кого?! А у самого руки трясутся.

Николай говорит: сам знаешь. Я, говорит, ее каждую ночь вижу — сидит, смотрит из угла, голову набок свесит и смотрит. А среди ночи, бывает, от холода проснусь — она рядом лежит, улыбается. И грозится: ну что, мол, с тобой сделать-то?

Николай долго не продержался: так, не просыхая, на пьяную голову, и сиганул в окно с шестого этажа. Ноги и спину себе отбил, в больнице умер. А я и не знаю даже, сам ли. — Андрей хихикнул, хотя лицо у него оставалось испуганным. Вздрогнув, он продолжил рассказывать: — Валька через десять дней после смерти Николая повесился. Прямо в общежитии у себя. А Степан Родионович убежал к родственникам в соседний город. Только не помогло ему это: сразу, как приехал туда, под машину попал.

И она… Ну, она-то! Говорит: не сам. Хвастается, стерва. Радуется.

Договорив, пациент шумно сглотнул и, замолчав, уныло поглядел в окно.

За окном лил дождь, и ветер, подбрасывая опавшие листья, мотал их по воздуху и лепил на крыши домов, машины и окна.

Доктор Бурцев выключил диктофон.

— Хорошо, Андрей. Идите теперь к себе в палату, примите лекарство, чтобы хорошенько выспаться. А завтра продолжим.

— Сергей Николаевич! А вы правда думаете, что я… Что вы сможете мне помочь?

Глаза пациента покраснели. С отчаянием уставился Андрей в лицо доктору. Но Сергей Николаевич не впервые видел такие глаза и ничего экстраординарного не усмотрел.

— Ну конечно, Андрей! Вы можете нисколько в этом не сомневаться. Идите.

Ободряюще улыбаясь, Бурцев проводил пациента до двери. У порога задержался, похлопал себя по карманам халата, проверяя — не оставил ли на столе ключи от отделения? Покинув кабинет, длинным стеклянным коридором вышел к лестнице, спустился вниз, к служебному вестибюлю, где находилась неофициальная курилка для врачей.

На нижних этажах непогода за стенами больничного корпуса ощущалась сильнее — стекла дрожали в рамах под порывами ветра, по коридорам гуляли холодные сквозняки.

В курилке Сергей Николаевич встретил приятеля — психиатра соседнего отделения, Землянского.

Разговорились о том о сем.

Между делом Бурцев поведал о случае нового пациента. Землянский выслушал с интересом, хмыкнул и сказал:

— Надо же! Ровно то же самое я слышал вчера на дне рождения тестя от людей, вообще-то говоря, совершенно здоровых — от Азизы Наргизовны и Алексея Львовича. Они как раз в той новой больнице работают. Которую на месте кладбища построили. В хирургии. Говорят — сестрички с санитарками у них там постоянно жалуются, что какая-то чертовщина творится. То шепот, то плач в пустых операционных. И больные тоже боятся — якобы призрачная женщина там ходит у них по палатам, руки на плечи кладет, а больные потом умирают. Слухи ходят, будто на том кладбище сто лет назад какой-то генерал свою любовницу живьем похоронил — за то, что изменила ему с молоденьким гусаром. Да, вот так. А что ты будешь делать с людьми? Суеверия неистребимы.

— Как все дурные привычки, — сказал Бурцев, пожав плечами.

Врачи ухмыльнулись, синхронно затушили сигареты и, выбросив бычки, разошлись.

* * *

Сергей Николаевич — хороший доктор. Он добрый. Вот отдельный бокс мне выделил. Не хотел, чтобы я попал в компанию к здешним отморозкам. Тут их полно: зэки, слабоумные. И такие слюнявые, которых «овощами» зовут.

Да, Бурцев добрый. Но лучше б он к «овощам» меня определил. Может, если б не один я тут был…

Как только я вошел, она выступила из тени за дверью и положила холоднющие свои руки мне на плечи.

— Вот мы снова вместе, — сказала.

Душно и мерзко завоняло могильной землей — как всегда, когда она рядом.

— Ты же видишь — я живая.

Она шепчет, дыша мне сзади на шею холодом.

— Ты один у меня остался. Но уж теперь-то я не уйду. Не покину тебя! Мы всегда будем вместе. Не бойся. Я все устрою. Верь мне. Я живая…

Я ее слушаю и не могу пошевелиться, как будто в лед меня заковало. А она руку протянула, просунула под рубашку и дальше, глубже — под кожу, под ребра. Схватила сердце и, глядя мне в глаза, улыбнулась и сжала. Оно у нее в руке лопнуло, как гнилое яблоко. Черная кровь растеклась по полу.

— Видишь? Теперь мы всегда будем вместе. Я же обещала! — сказала она и засмеялась. — Без сердца тебе даже лучше. Легче, правда?

Я кивнул и оглянулся по сторонам. Оказывается, они все были здесь, рядом со мной. А я и не знал! Николай и Валя, Иваныч и Степан. И еще много-много каких-то людей — я их раньше не видел. Бледные, растерянные, стоят вокруг и смотрят на нее, а она улыбается, хлопает в ладоши и все повторяет:

— Я живая! Живая. Теперь навсегда живая.

* * *

Доктор Бурцев удивился, когда утром ему сообщили о смерти поступившего накануне пациента, 25-летнего Андрея Назарова. Парень скончался от внезапной остановки дыхания.

Это было неприятно. Но, разумеется, никакой здравомыслящий человек не стал бы обвинять в этой смерти психиатра Бурцева. Сергей Николаевич чувствовал, что совесть его в данном случае чиста, поэтому происшествие довольно скоро выветрилось из его памяти.

Врачи не любят вспоминать о мертвецах. У них хватает хлопот с живыми.

г. Смоленск

Уже стемнело, когда следователь Владислав Паншин и его молодой стажер Юрий Мирошников вышли из дверей поселкового отделения милиции. В сумерках при свете фонаря поблескивали схваченные ночным морозцем прелые мокрые листья на обочине дороги. Хрусткой белой ледяной глазурью украсились черные еще час назад лужи.

— Похолодало, — сказал Юра Мирошников, зябко передергивая плечами. Паншин не ответил — он уставился в скопление мрака под ветвями раскидистой ветлы справа от дороги. Красные искорки вспыхивали и гасли в тени под деревом, будто чьи-то злобные глаза пялились оттуда на мужчин.