Ангельские хроники - Владимир Волкофф

Махмуд разрывался между желанием услужить и страхом не угодить такому большому, такому важному человеку.

– Я, Си Бубекер, простой сапожник и больше занимаюсь починкой.

– Заткнись, продажная шкура, кабильский шакал, подлый предатель. Я видел туфли, которые ты сделал для имама Али и генерального советника Шарафа, он мой друг. Даю тебе три дня, и если мне понравится, получишь пять тысяч франков. Когда Си Бубекер хочет доставить себе маленькое удовольствие, он ничего не пожалеет. Я хочу, чтоб этот филосоп позеленел от моих туфель. Ну так что: да или, может, нет?

Махмуд взглянул на своего работника, который застыл, держа в одной руке лодочку сорок второго размера, в другой – молоток и зажав губами несколько гвоздиков. Сначала Махмуд подумал, что тот смотрит на толстого Си Бубекера, все больше багровевшего с каждой секундой оттого, что кто-то осмелился не сказать ему сразу «да». Но глаза Какхочешь глядели поверх левого плеча разбушевавшегося заказчика, губы его шевелились, и в какой-то момент можно было подумать, что он подмигивает кому-то в пустоту.

– Если ты откажешься, – сказал Си Бубекер, – я вышвырну тебя из Сен-Дени. Мэр – мой приятель, да и лейтенант жандармерии – тоже. Три дня. Пять тысяч.

Махмуд прекрасно знал, что ему не под силу создать такое произведение искусства.

– Соглашайся, Махмуд, – послышался вдруг голос Какхочешь, – а я сниму с господина мерку.

Это была самая длинная фраза, какую он когда-либо произнес.

Си Бубекер сказал:

– Если твой работник и чокнутый, то уж, во всяком случае, не такой, как ты. Он хоть понимает, что такое хорошо и что такое плохо. Пять тысяч – три дня.

Какхочешь принес табурет, и Си Бубекер положил на него правую ногу, узловатую и опухшую.

– Снимай с обеих, они у меня разные, – самодовольно заявил он.

Встав на колени, Какхочешь аккуратно расшнуровал его правый ботинок, снял его с ноги, стараясь не причинить боли клиенту, измерил длину и ширину подошвы, обтянутой шелковым носком со стрелкой сбоку, обрисовал контур на листе бумаги, затем измерил длину и ширину всей стопы. Потом все это он проделал и с левой ногой.

– Видишь, размеры получились разные. Как я тебе и говорил. Ты будешь работать?

– Он, он, – торопливо закивал Махмуд.

После того как мерка была снята, Си Бубекер решил позабавиться и толкнул Какхочешь большим пальцем ноги в грудь так, что тот опрокинулся навзничь. Пока Какхочешь поднимался, Си Бубекер хохотал во все горло, а Махмуд изображал на своем лице улыбку.

– Надо иногда и повеселиться, – проговорил Си Бубекер. – А ты тоже кабил?

– Я не кабил, – ответил Какхочешь.

Но Си Бубекер больше его не слушал. Потрясая с важным видом мясистым пальцем, он повторял:

– Три дня – пять тысяч, шакал кабильский. Для тебя это просто клад, а мне – раз плюнуть. А не успеешь – шкуру с тебя спущу.

Эта шутка навевала тяжелые воспоминания. Но для Си Бубекера, может, и приятные. Он вышел, не закрыв за собой дверь, как и последовавший за ним телохранитель.

Махмуд развел руками:

– Не надо мне было соглашаться…

– А вот и надо, – сказала Франческа. – Пять тысяч – это нам обоим, а шкуру сдирать он будет с тебя одного.

Махмуд не хотел смотреть, как работает Какхочешь. Он знал, что все будет в порядке, знал он и то, что Какхочешь предпочитает работать в секрете. Кроме того, в нем сидел какой-то суеверный страх: так, люди стараются не смотреть на живот беременной женщины или на курицу в момент, когда она несется. Вот он не будет смотреть на Какхочешь, и у того тогда все получится.

Какхочешь кроил в своем темном углу – и как только он умудрялся там хоть что-то разглядеть? Франческа уверяла, что у него просто кошачьи глаза. Он кроил, бесстрашно прокалывал шилом драгоценный сафьян, а Махмуд в это время с грехом пополам менял подметки на лодочках бакалейщицы – так он боялся Си Бубекера. Конечно, угоди он ему, пять тысяч франков – это целое состояние. Но если Какхочешь хоть чуточку ошибется и отрежет не там, где надо, Махмуду негде будет спрятаться. И дело тут не в дороговизне сафьяна и не в желании утереть нос филосопу – деду невесты: Си Бубекер был помешан на своем престиже. Если кто-то осмеливался его обидеть, он редко убивал обидчиков: он кастрировал, отрезал носы, преследовал семью несчастного, но никогда не отказывался от мести, считая ее неотделимой от своего достоинства.

Три дня Какхочешь прилежно трудился – обрезки кожи и обрывки дратвы так и падали к его ногам, – и его спокойное и вдумчивое трудолюбие, словно тихая музыка, сеяло вокруг умиротворение и веру. Однако Махмуд чувствовал себя будто на раскаленных углях.

– Ну как, кончил? – спросил Махмуд на третий день, когда до прихода людоеда оставалось всего несколько часов.

– Готово, – ответил Какхочешь и, протянув руку, показал хозяину туфли, которые он держал за задники.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что это были вовсе не восточные туфли: не было у них ни загнутого носка, ни язычка, ни ушек. То были – какая такая чудовищная рассеянность заставила Какхочешь совершить столь ужасную ошибку? – простые домашние туфли, в которые, не глядя, суют ногу, разувшись дома после рабочего дня, или в которых – да сохранит нас аллах от дурного глаза! – хоронят покойников. Короче, тапочки. Правда, тапочки не совсем обыкновенные, нет: передняя часть их была, как звездами, усыпана жемчугом, а крупные куски бирюзы складывались в милые сердцу каждого мусульманина полумесяцы, но, какими бы роскошными и красивыми они ни были, все равно они оставались всего лишь тапками.

Махмуд схватился за голову обеими руками. Ему хотелось броситься на Какхочешь, но он не посмел этого сделать.

– Что ты наделал, Какхочешь?!

Тот же все продолжал раскачивать в руке тапки, сверкающие красными и желтыми ромбами, – как солнце, нарезанное ломтиками, как дольки лимона вперемежку с апельсиновыми дольками.

– Ты погубил нас, Какхочешь, – сказал Махмуд. – Зачем я не умер тогда в джебеле, когда все еще было хорошо?

А поскольку в минуты трезвости он верил в аллаха, добавил:

– Да будет все по воле Господа.

Оставалось только ждать, когда Си Бубекер придет за туфлями, чтобы утереть ими нос своим гостям на Елисейских полях.

Из кухни вышла Франческа. Она посмотрела на тапки и снова скрылась в своем углу. Она не понимала, зачем Какхочешь сделал это. Что теперь будет? Ей бы убежать, но ислам сделал свое дело – она теперь другая, она будет ждать. Здесь, на окраине, где не успевали считать трупы, всякое возможно. Движимая западным, а может, просто женским оптимизмом, она поставила на огонь суп, и по комнате распространился запах лука. Но есть они пока не стали – из уважения перед роком.

Трех суток еще не прошло, оставался час или два, когда на лестнице раздался грохот, дверь отворилась, и все тот же коротышка, выбритый с нарочитой небрежностью, возник в проеме. На верхней губе у него блестели капельки пота. «Салам алейкум», – проговорил он, и Махмуд машинально ответил: «Алейкум ассалам», удивившись этому мусульманскому приветствию, произнесенному по-арабски, в то время как было известно, что Си Бубекер и его братва давно уже изъяснялись на жаргоне неверных.