Страж фараона - Михаил Ахманов

– Шедау и Тотнахт, г-господин, – совсем внятно произнес Ако. – Чезет Пантер, с юга... Др-рузья! Вместе ходили в страну Хару... и в Иам...

– Точно, ходили! – Ливиец хлопнул себя по бедру. – Эти двое хоть из пантер, а выглядят как носороги. Менфит! Шкуры толстые, копья вместо рогов – и спят с ними, и едят, и пьют...

– Н-не пьют... почти не пьют... – Ако сел и начал тереть кулаками глаза. – Сказали, пить не велено, а потому я пил за троих. Зато колец у каждого!.. – Он в восторге закатил глаза и растопырил пальцы широкой ладони.

– Они из меша Сохмет? – спросил Семен. – Говорили, что делают здесь?

– Верно, господин, люди старого Инхапи. И мы у него служили, наемниками. – Техенна хлопнул кушита по плечу.

– С-служили, – подтвердил Ако, пытаясь встать, – а теперь не с-служим. И Шедау с Тотнахтом не с-служжат, господин! С-сказали, драный пес Инхапи отпустил их. Тотнахт у сестры живет, и Шедау с ним, хоть с-сам не из Города, а из Дельты. Н-не хочет туда! Здесь, говорит, вес-селее!

“Точно, веселее! – подумалось Семену. – А самое веселье будет в третий день месори. Гуляй, пехота! ”

Внезапно он понял, что третий день месори выбрали не зря. Самый жаркий месяц, когда от зноя трескается почва, Хапи сужается в берегах, каналы мелеют, пересыхают рвы у лагеря воинов Хоремджета, воздух палит горло, и люди едва шевелятся, как полумертвые лягушки... В такую жару не то что биться – помыслить о битве страшно! Значит, тем неожиданней удар... Солдатам нелегко, но все же ветераны с юга и здесь получат преимущество...

Кто же это придумал, кто рассчитал? Какого генерала выбрать, в какое время подтянуть войска и где их взять – самых умелых, самых верных? Кто? Инени? Софра с его жрецами? Пенсеба, Саанахт и другие вельможи, преданные царице? Или сама владычица ветров и тьмы?

Последнее казалось самым вероятным. Семен готов был утопить в реке свою железную секиру, если дела обстояли иначе.

* * *

Хатшепсут... Хат – лучшая, первая; шепсут – благородная дама; вместе получалось – лучшая из женщин... Однако странное имя и не ласкающее слух – слишком много глухих согласных, и к тому же в непривычном сочетании. Про себя он называл ее Меруити, что значило – любимая. Ей было лет двадцать семь, и, несомненно, она считалась бы очень красивой женщиной в любую эпоху и в любой стране, но только ли облик ее чаровал Семена? Или проницательный ум, взгляды и жесты, смех и переливы голоса – то, что помогало сказать гораздо больше сказанного словами? Или блеск величия и власти, что окружал ее незримым ореолом?

Все это было так, и все играло свою роль, но, может быть, второстепенную, служившую необходимым фоном. Главным являлась тайна; тайна пробуждала интерес, притягивала их друг к другу и придавала их отношениям пленительный оттенок романтизма. Конечно, Семен был для нее загадкой, ибо в его речах и суждениях, во взглядах на жизнь и мир и, наконец, в его мастерстве она ощущала нечто чуждое, несовместимое с ее эпохой, но не пугающее, а притягательное – по крайней мере, для отважного ума. Но и ему она казалась тайной, загадкой, гостьей из волшебной сказки. В прошлой жизни он не встречал подобных женщин и сомневался, есть ли такие в его прагматичных временах; может быть, есть, но вряд ли их встретит неудачник-скульптор, ваятель матрешек и пепельниц, – а если встретит, то вряд ли удостоится внимания.

Меруити... Царица ветров и тьмы... Он побывал в ее дворце не раз, но уже не ночью, при свете звезд и пылающих факелов, а днем. Не столь романтично, зато Семен смог рассмотреть сад и дворец, его убранство, чудные росписи и барельефы на стенах. Балкон, где он побывал, оказался галереей, опирающейся на шеренгу статуй-кариатид, запечатлевших извечных соперников Египта: темеху – стройных светлокожих ливийцев, аму и хабиру – бородатых семитов-кочевников из пустынь за Лазурными Водами, смуглых обитателей Куша и шерданов, людей из морских племен. Их изобразили согбенными под тяжестью каменных перекрытий; галерея давила на их плечи будто стопа фараона, попирающая врагов. Но таковыми они становились в периоды смуты, тогда как в иные времена им не отказывалось в царских милостях: наемников ливийцев и кушитов было в Та-Кем не меньше, чем рабов, и даже гиксосам, с коими бились десятилетиями, было позволено жить в Восточной Дельте, на земле Гошен.

Но на галерее и в камышовом зале с царственным стрелком Семену больше побывать не довелось. Меруити обычно ждала его на террасе, увитой виноградом и открывавшейся к востоку, а не к речным берегам, или на скамье под древними сикоморами, среди цветов, беседок и воды, журчавшей в оросительных канавках. Здесь, под шелест листьев и пение вод, он делал наброски углем на желтоватых листах папируса – только ее лицо, ибо решил ограничиться портретом. Статуя в полный рост казалась затеей соблазнительной, но слишком опасной; он мог не удержаться и вылепить ее нагой, в стиле роденовской “Весны”, что было б нарушением канонов и существующих традиций. Возможно, святотатством! Вдруг тело великой царицы, дочери бога, – табу, в отличие от тел обычных женщин? Но тело ее влекло Семена не меньше, чем лицо, и с каждой встречей все сильнее.

Временами он что-то рисовал для развлечения царицы – иволгу на ветке, куст расцветающих роз, фасад дворца, ее служанок с кувшинами и подносами, девочку-кушитку с опахалом... Или лепил из глины птиц, животных и людей, воинов на колеснице, газелей и обезьян, кошку, поймавшую мышь, крохотных львов и львиц – их фигурки передвигали с клетки на клетку в игре мехен... Они часто беседовали, больше об искусстве и о ваятелях прежних времен, о легендарных зодчих эпохи Снофру и Хуфу, увековечивших повелителей в каменных громадах пирамид. К счастью – или, может, с неким умыслом – она не расспрашивала Семена о годах, которые он будто бы провел в плену. И, к счастью, она не просила новых пророчеств.

Однажды они заговорили о войне.

– Это зло, – сказал Семен. – Человек убивает разбойника, чтоб защитить свою жизнь и жизни близких, – вот единственное убийство, какое можно оправдать. Но начинающий войну сам разбойник. Он проливает кровь невинных, и потому достоин наказания богов.

Меруити нахмурилась:

– Предки мои – да будет удел их счастлив в царстве Осириса! – воевали много и воевали успешно. Был ли разбойником мой отец, великий Джехутимесу? Или Амен-хотп, отец моего отца?

– Конечно, нет, прекрасная царица. Таких великих людей зовут не разбойниками – завоевателями.

Губы ее сурово сжались, в глазах блеснули зеленые искры – верный признак раздражения. Может быть, гнева, подумал Семен и потянулся за новым листом.

– Ты смеешься надо мной, ваятель?

– Нет, моя госпожа. Я говорю лишь то, что думаю.