Сорок лет с В. А. Гиляровским - Николай Иванович Морозов

…Земля, земля, ты пробудила Впервые мысли луч во мне, Меня влечет впервые сила К твоей цветущей стороне…

— Фу!.. Устал… И тебе наскучил чтением, — прервал он вдруг себя.

— Вам известно, „Азраила“ я знаю наизусть, но я с удовольствием прослушал еще раз эти отрывки в вашем чтении.

— Первым, кому я читал „Азраила“, — сказал он, — был А. П. Чехов. Я просил его высказать свое впечатление и посоветовать, не надо ли чего исправить. Он ответил: „Хорошо, оставь так, как есть“. А когда я прочитал Власу Дорошевичу, тот ошеломил меня ответом, он сказал: „На памятник бьешь, Гиляй!“ — И он от души рассмеялся, вспомнив ободряющий ответ друга.

— А вы помните, как мы попали когда-то к профессору Церасскому? — спросил я.

— А-а-а… К астроному? Помню.

— Вы тогда читали ему тоже отрывки из „Азраила“.

— Как же… Старик-звездочет просил некоторые места повторить, значит, понравилось, а потом сказал: „Чудесная космическая фантазия“, помню…

Вспомнили и Цензурный комитет, куда „Азраил“ в свое время посылался для получения разрешения к печати. Начальник комитета Назаревский, ознакомившись с содержанием, сказал автору: „Вы в поэме вывели какого-то космического бунтаря, космического нигилиста“. Этого было достаточно, чтобы поэма в те времена не увидела света.

„Азраил“ был написан в 1899 году. Это был страшный год в жизни автора, он находился тогда в Белграде, в то самое время, когда там произошло покушение на короля Милана. В. А. Гиляровский мог сказать о себе в то время словами Макбета: „Прекраснее и страшнее не знаю дня“. Прекраснее потому, что все кончилось тогда благополучно, он получил большое моральное удовлетворение, и страшнее потому, что все это могло кончиться кровью.

Мы вспомнили с ним это далекое прошлое. Я задал вопрос:

— Приходится поражаться вашему мужеству: как это вы могли решиться тогда отправить в газету „Россия“ телеграмму, порочащую короля? Ведь вы рисковали жизнью… И если бы вам не помогли друзья из „Душан Сильного“…

Он ответил:

— Все в жизни у меня выходило само собой, просто, без всякой натуги, без особых колебаний и размышлений. Решил — и сделал.

Он возвратился из Белграда в крайне взбудораженном состоянии и должен был поехать куда-нибудь для отдыха, чтобы рассеяться и окончательно прийти в себя. Сначала он отправился в Нижний Новгород, провел там некоторое время вместе с М. Горьким, а потом перебрался к друзьям в донские просторы. Там, на Дону, под впечатлением пережитых бурь в Сербии и написал первый вариант „Азраила“.

Прихожу в Столешники в середине дня и вижу, у постели Владимира Алексеевича собрались все домашние: Мария Ивановна, Н. В. Гиляровская-Лобанова, ее муж В. М. Лобанов. В кабинете в сдержанном тоне происходят объяснения. Из разговоров улавливаю, что к Владимиру Алексеевичу пригласили доктора, и доктор скоро должен прийти, а больной почему-то возражает.

Увидев меня, Мария Ивановна полушутя-полусерьезно говорит:

— Гиляй, пришел Николай Иванович. Я поставлю вопрос на голосование, ты останешься в меньшинстве.

Это неожиданное заявление крайне рассмешило его, и он, зная, что я соглашусь с Марией Ивановной, поспешил ответить:

— Маня, милая, пусть будет по-твоему.

Скоро раздался звонок. В соседних комнатах послышалось движение, хлопанье дверей. Затем в кабинет вошел приглашенный доктор в сопровождении бывшей кормилицы Екатерины Яковлевны, почти сорок лет прожившей в доме Гиляровских. Мы, за исключением Марии Ивановны, вышли в столовую.

Доктор уделил больному много времени и внимания.

А когда после его ухода я вошел к Владимиру Алексеевичу, он, показывая рукой на рядом стоящий небольшой шкафчик, сказал:

— В нем хранится у меня давнишняя бутылка замечательного шампанского „Аи“. Я берегу ее на самый торжественный случай. — Он тонко улыбнулся и продолжал: — Когда мне станет еще хуже, я соберу вас всех, близких мне, сам открою спрятанную бутылку, налью каждому из вас по бокалу шампанского, скажу каждому по экспромту и с поднятым искристым бокалом весело, радостно сойду на нет. Довольно… было пожито!..

Он говорил это тоже с веселым, радостным лицом и обдуманно.

Надев очки, он порылся в бумагах на тумбочке, отыскал небольшой листок и подал его мне со словами:

— Я все собираюсь дать тебе прочитать это, но все не мог найти…

Беру листок, читаю заглавие: „Друид“. Первая строка стихотворения поражает своей оригинальностью:

В последний раз остановлю я солнце…

Вечерело. Я безотчетно взглянул в окно, солнце еще сверкало заходящими лучами. Продолжаю читать:

Быть может, кто-нибудь Придет сюда из посвященных, Кому я мог бы передать познанья, Веками скопленные…

За последнее время Владимир Алексеевич был забывчив, нередко с одной темы переходил на другую. И теперь не дал мне докончить чтение, заговорил о другом. — Никто от нас с тобой в жизни не плакал, — начал он и остановился,