Темная вода - Ханна Кент

Дни ее опустели. Нэнс припомнилось время, когда она впервые покинула Килларни, удалившись в тихое безлюдье скал и болот, чтобы там, в одиночестве, предаться печали. Она карабкалась тогда по россыпям камней, шла бескрайними полями, спала у чужих костров. Это были годы гложущего голода, после того как умер отец, как исчезли мать и Мэгги. Год за годом, бесконечно долго, скиталась она по Килорглину и Кенмэру, исходив там каждую дорогу; выкуривала кроликов из нор, чтоб, выждав, потом ловко поймать их голыми руками, травила молочаем воду в реке, а когда стемнеет, выбирала всплывшую рыбу. Она продавала метлы, торговала краской из ольховых сережек, ежевики, листьев березы. Желтую краску она делала из болотного мирта, темно-зеленую — из корней вереска. Она собирала орешки с дубовых листьев — на чернила для школьных учителей, многие из которых были не богаче ее самой. Нэнс-травница, Нэнс-ворожейка, так ее прозвали, и она перемогалась как могла, пока у нее не начали выпадать зубы. Просыпаясь в очередной раз под чужой изгородью от боли в суставах, она не знала, выдержит ли еще один день скитаний, день голода и холода или палящего солнца и жажды.

Горе и страх гнали ее прочь от горы Мангертон, но голод возвращал обратно. В Килларни всегда можно было наскрести себе крохи на пропитание, если уметь подступиться к туристам.

Нэнс не помнила, как и когда превратилась в попрошайку, но помнила, какой тоской наполняло это ее сердце. Десять лет бродить от трактира к трактиру, осаждать постоялые дворы, протискиваться к экипажам, едва те остановились, переминаться на пороге лавки, ожидая, когда занятой хозяин обратит на тебя внимание, если не вышвырнет вон пинком или угрозами.

— О, миледи, взгляните на нищую, она не смеет поднять на вас взгляд. Небо да будет вам защитой и воздаст вам за вашу доброту, да будут благословенны все пути ваши. Помогите бедной женщине, чье сердце грызет голод. Подайте, Христа ради!

Нэнс содрогнулась. Нет, хорошо, что она вновь покинула этот город. Хорошо, что услышала зов добрых соседей, приведших ее в эту долину, к священнику, который защитил ее, признал ее чудесный дар, позволил ее скрюченным пальцам коснуться своей страдающей плоти.

Она надеялась, что никогда больше не вернется в Килларни.

Но, несмотря на все доброжелательство отца О’Рейли, люди далеко не сразу протоптали тропинку к избушке Нэнс. Они построили ей бохан и оставили ее там одну. Неделями к ней никто не заглядывал, и она уже опасалась сойти с ума от одиночества, казавшегося особенно тягостным после шума и сутолоки города. Тогда, еще не старая, она карабкалась по голым кручам, к облакам, отдыхающим на горных вершинах. Там, где все дышало незыблемой древностью, ей было хорошо и спокойно. Там она могла спрятаться в колыхающейся под ветром траве, могла, отколупнув камень, швырнуть им сверху в кого-нибудь из неприветливых поселян, что чураются женщин, которые не привязаны к мужчине и очагу. Там, на горе, ее несходство с другими — как ни грызло оно ей сердце — казалось лишь преходящей тенью на фоне огромной и вечной красоты.

Те дни, проведенные в горах, помогли ей сохранить себя, не сойти с ума от одиночества. Она поднималась все выше, пока хватало дыханья, и глядела с высоты, как идут дожди в долине, накрывая ее всю серой пеленой, как солнце льет на поля свой благословенный свет, и постепенно осмысляла слова, сказанные Мэгги. Об одиночестве и непохожести, которые суть залог свободы.

Но тогда Нэнс была моложе, а теперь годы жерновом повисли на шее. Без людей с их болячками, ревматизмом, надрывным кашлем или упорными, никак не желавшими затягиваться ранами прошлое вставало, обступало со всех сторон, подхватывало, как прилив, уносило в море, затапливало воспоминаниями. Теперь от них не убежать, теперь она — старуха, обреченная сидеть у огня, когда кости ноют от непогоды.

Нэнс чесала ворованную шерсть и все вспоминала отца и его запах — запах кожи и речной травы. Вспоминала, как скрипела обшивка его лодки, его рассказ про то, как майским утром поднимается из озерных глубин вождь О’Донохью. Ощущала на плече тяжесть отцовской руки.

Но это было так давно. И, как всегда, вместе с мыслями об отце тут же, непрошеные, являлись темные воспоминания о матери.

Нэнс так и видела ее испитое лицо, нависающее над ней подобно полночной луне.

Безумная Мэри Роух.

Нэнс словно даже слышит ее голос: «Они здесь».

Зубы оскалены, блестят. Нечесаные пряди волос падают на лицо. Мать стоит в дверях, ждет, пока она оденется. Очень тихо, чтобы не разбудить отца, мать уводит ее в ночь.

Нэнс старается приноровиться к широкому шагу матери, не отставать. Они проходят тесным двориком, минуют картофельные грядки, идут по дороге мимо домов возчиков и рыбаков, мимо лачуг сборщиц земляники, под темную сень горы Мангертон.

Ей десять лет, и она молит в страхе, поспешая за темной тенью матери мимо тонких серебристых берез, сквозь сплетение дубовых ветвей:

— Мама, куда мы идем?

И вдруг перед ними водная гладь, над которой дрожит зыбкое облако тумана. Озеро держит перед небесным простором темное зеркало, отражающее луну и звезды. Вдруг от всплеска вспугнутой в тростниках утки поверхность воды покрывается рябью, и зеркало исчезает. Дух захватывало от этой красоты. В ту первую ночь казалось, что нежданно открылось им видение чего-то священного, тайного, вызывающего дрожь ужаса.

Мать останавливается, оборачивается. Глаза ее вытаращены от страха, как у свиньи при виде ножа.

— Они здесь.

— Кто?

— Разве не видишь Их?

— Нет, никого не вижу.

— Здесь ты и не увидишь. — Холодная рука касается груди. — Здесь. Вот где Они. Здесь.

Их первая ночь в приозерном лесу. Плача, она примостилась в мшистой расщелине скалы и смотрит, как мечется мать от дерева к дереву, что-то бормочет, царапает ногтями землю, исчеркивая ее странными узорами.

Когда на рассвете они возвращаются, отец сидит у очага, обхватив голову руками. Он хватает Нэнс, обнимает так сильно, что занимается дыхание, гладит грязное лицо, укладывает в постель.

— Пожалуйста, Мэри, прошу тебя, — доносит утро дрожащие голоса. — Люди станут думать, что ты колдунья.

— Я не хотела.

— Знаю.

— Это не я. Я была далеко.

— Сейчас ты здесь.

С трудом разлепив веки, она смотрит, как мозолистые руки отца вычесывают листья из волос матери.

— Да? Я здесь? И это я?

— Ты моя жена Мэри Роух.

— Не знаю. Мне не кажется, что это я.

— Мэри!

— Не позволяй Им забрать меня опять.

— Не позволю… Не позволю!

Не тогда ли все это началось? Не тогда ли Нэнс получила первое знание о тайных скрепах бытия, о пороге между тем, что ведомо человеку, и остальным миром? В ту ночь, десяти лет от роду, она наконец-то поняла, почему люди боятся темноты. Ведь это дверь, в которую можно шагнуть и перемениться. Тебя коснутся и преобразят.