Летняя королева - Элизабет Чедвик

– Принесите мне миску с теплой розовой водой и полотенце, – строго приказала она оторопевшей горничной.

– Я уже сказал, что не нуждаюсь ни в каких услугах! – натянуто бросил Людовик.

– Но это священная обязанность – омыть ноги странника, – возразила Алиенора. – Неужели ты предпочтешь, чтобы я отказалась от этого долга?

Он устало махнул рукой, сдаваясь. Когда горничная принесла воду, Алиенора собрала всю свою решимость перед отвратительной задачей – вымыть ему ноги. Она все никак не могла понять, что же с ним случилось. Он выступил в поход как великий монарх, во главе армии, под развернутыми знаменами, полный решимости растоптать Тибо де Шампаня, а вернулся как одичавший схимник, изнурявший себя голодом и молитвами до сумасшествия.

Людовик продолжал отказываться от еды и вина, пока Алиенора не принесла ему ключевой воды в халцедоновой чаше.

– Это очистит тебе кровь, – пояснила она.

Он поднес чашу к губам дрожащими руками и пил мелкими глотками, а она опустилась на колени, чтобы доделать начатое. Потом поднялась и дотронулась до его лба, чтобы посмотреть, нет ли жара, но он оттолкнул ее руку. И тут же раскаялся.

– Мне нужно отдохнуть, – пробормотал Людовик, – только и всего.

– Но нельзя же ложиться в таком виде. Переоденься хотя бы во что-то более подходящее для спальни, а не для конюшни.

– Мне все равно, – сказал Людовик, но позволил служанкам снять с него грязную одежду.

Алиенора в очередной раз пришла в ужас. Если его верхняя одежда была просто грязной, то нижняя рубаха и штаны насквозь истлели. Следы блошиных укусов по всему телу, а каждую складку на коже и морщину заполняла вонючая черная грязь. Он потерял упитанность, превратившись в костлявого старика. Она пыталась понять, когда в последний раз ему довелось отведать приличную пищу, и почувствовала смесь отвращения, сострадания и глубокой тревоги.

– Теперь я позабочусь о тебе, – успокоила она мужа, протирая истощенное тело тряпицей, смоченной в розовой воде.

Он покачал головой:

– Пустая трата времени.

Людовик отказался надеть рубашку из тонкого полотна, которую она ему приготовила, а настоял на грубой рубахе из тех, что ее дамы шили для раздачи бедным. По крайней мере, та была чистой, и Алиенора согласилась с его капризом. В конце концов ей даже удалось уговорить мужа прилечь на кровать. Мало того что он оставил гореть все свечи, так еще приказал выставить с обеих сторон капелланов, чтобы те молились за его душу.

Алиенора покинула спальню в крайнем волнении. Одно дело разбираться с врагами, когда тебя защищает могущественный муж, но, если Людовик растерял всю свою силу, последствия ее ждали ужасающие.

– Что с ним случилось? – набросилась она на Рауля де Вермандуа и Робера де Дрё. – Почему он такой? Рассказывайте!

Рауль устало потер пальцем нашлепку на глазу:

– Он давно сам не свой, но Витри окончательно его доконал… Он почти не ел и не спал с тех пор и, как сами видите, держит при себе капелланов круглые сутки.

– А что случилось в Витри? В письмах, что я получала, не было ни слова.

– Сгорела церковь с горожанами внутри – больше тысячи мужчин, женщин и детей, – сказал Робер и, отведя взгляд, сглотнул. – Не хотелось бы мне когда-нибудь вновь увидеть такое или почувствовать тот запах. Боюсь, это и повредило ум брата. Он обвиняет Тибо де Шампаня и монахов Буржа, но в то же время видит и свою вину, будто его рука держала факел.

– Вам следовало предупредить меня до его приезда, – упрекнула Алиенора. – Я бы подготовилась лучше.

– Мы думали, он придет в себя и примирится с этим. Может, так и будет теперь, когда он в Париже. – Рауль бросил на нее пронзительный взгляд. – По ночам он звал вас… и свою мать.

Алиенора прикусила губу. Она не была готова к этому – даже не представляла, что такое может случиться, – но необходимо привести Людовика в чувство. Если этого не сделать, то другие воспользуются моментом, а у нее так мало союзников при французском дворе.

В доме Рауля, в Аррасе, Алиенора и Петронилла сидели у окна. Листья на деревьях меняли окраску на золотистую и красновато-коричневую. Петронилла проводила здесь время, оставшееся до родов, зачав после возвращения Рауля из Шампани.

– Ребенку не осталось места, чтобы брыкаться, – пожаловалась Петронилла. – Уверена, ждать недолго, иначе меня разорвет пополам! – Она положила руку на огромный живот. – Я уже сейчас с трудом передвигаю ноги.

– Ты хорошо выглядишь, – сказала Алиенора.

Сестра действительно расцвела: прекрасный цвет лица, блестящие как шелк волосы.

Петронилла слегка приосанилась:

– Рауль тоже так говорит.

– Теперь, когда папа Иннокентий умер, мы, быть может, сумеем пересмотреть вопрос с архиепископством в Бурже и твоим замужеством. Папа Целестин готов проявить бульшую сговорчивость. Он уже заявил, что отменит отлучение Франции.

Петронилла вздернула подбородок:

– Не важно, что говорит папа. Я знаю, что я замужем за Раулем. – Она вновь взялась за рукоделие. – Как там Людовик?

Алиенора скорчила гримасу:

– Лучше, чем после возвращения из Шампани, но все равно он очень изменился. Одевается как монах и разговаривает тоже как монах. – Она нетерпеливо махнула рукой. – Только и знает что «Бог хочет это» и «Бог хочет то». Ты даже не представляешь, сколько всего хочет Бог! Иногда я не вижу Людовика целыми днями, а если все-таки мы видимся, то говорить с ним невозможно. Вы с Раулем легко разговариваете, смеетесь и целуетесь, хотя Рим отлучил вас от церкви и очернил. Но стоит мне потянуться к Людовику, как он отступает, словно я нечистая. Вот ты сейчас носишь ребенка, но как мне дать наследника Франции, если я сплю одна? Вернувшись из Витри, он ни разу со мной не ложился.

– Тебе следует дать ему приворотного зелья, – предложила сестра. – Брось несколько зернышек мелегетского перца[13]ему в вино.

– Я уже пробовала, но толку никакого.

– Тогда, видимо, нужно переодеться монахиней или монахом… или тамплиером. Тоже пробовала?

Алиенора погрозила сестре пальцем:

– Довольно. Ты заходишь слишком далеко.

– Разве? – Петронилла посмотрела на нее долгим взглядом и поднялась, прижав ладони к пояснице. – А я бы сделала это, если бы потребовалось. Кто знает, вам обоим могло бы понравиться.