Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - Юрий Щербаков

– Сию вологу и патриархи константинопольские вкушают.

Григорий, будто того и дожидаясь, больше чиниться не стал и, единым духом опружив кубок, вздохнул притворно:

– Ох, во грех ты ввел меня, сыне.

– За компанию и монах женился!

– Тьфу! Помилуй мя, господи. Что говоришь-то?

Будто и впрямь дозела огорчили попа вольные слова. Ан лукавит он! Хищным подрагиванием крючковатого носа да ненасытным блеском жадающих глаз выдает цепкую, как у натасканного охотничьего хорта, устремленностъ к заветной сулее. Вельми охоч до хмельного зелья оказался Григорий. Но ума до поры не терял. С сожаланьем глядя на пустеющую посудину, вымолвил заплетающимся языком:

– Пиво добро, да мало ведро.

– Да и все мы малы, – притворно вздохнул Поновляев, – что мы супротив воли больших людей сотворить можем?

– Яз могу! – попик икнул пьяно, подмигнул ернически. – Бывает, и цари преставляются невесть от чего. Смекай сам.

А чего тут и смекать-то? По душу князя Дмитрия послан, видать, сей проныра на Москву! Далее Поновляев, чтоб не вспугнуть проговорившегося попа, допытываться не стал. Но Степану Калике в тот же вечер наказал:

– Глаз не спускай со змия подколодного. Вельми хитер хмыстень злонравный!

Назавтра Мише и думать стало недосуг о виновато низящем похмельные глаза вельяминовском соглядатае. Подошло, подкатило наконец-то, ради чего привел он малую свою дружину на Русь. Изгонную рать в три тысячи сабель, а с нею и урусутских гулямов послал Бегич на Пронск. Марат-бей, началовавший татарским отрядом, сыто щурил глаза, покровительственно оглядывая Поновляева:

– Держись меня, храбрый богатур. Род наш – Кыят-Юркин – то род самого беклербека! Заслужишь – и тысячником-бинбаши содею тебя! Бегич хитер: дает ополониться родичу Мамая, чтоб не держал на него зла.

Мурза ощерился довольно:

– Знает, что делает. В Пронске ратников совсем мало. Коназ-баши Данил ушел с дружиною за Оку. Полонянники о том в одно говорят. Богатым сегодня станешь, Поновляй-юзбаши! Не грусти – скоро развеют печаль твою урусутские красавицы. Чаю, обретем мы здесь жемчужины несверленые и верблюдиц, другими не объезженных!

Марат хохотнул похотливо, сладко почмокал губами:

– Будут гурии те подобны чистому серебру, мягче шелка и свежее курдюка, а пупки их вместят полкувшина орехового масла!

Мурза оскалился весело, кивнул хмурому Поновляеву и подхлестнул скакуна. Глядя вслед татарину, Миша зло сплюнул, вздохнул. Не так все содеивалось, как хотелось, совсем не так! Придется, видно, лечь им сегодня в многострадальную рязанскую землю, где и так уж пяди нету, не окропленной русскою кровью. Не своих же волочить и грабить, убивая и насилуя! Миша усмехнулся горько, покачал головою, удивляясь самому себе.

«А ведь два лета тому я б по‑иному помыслил да и содеял такоже. Прости, господи, грехи мои. Днесь готов кровью их смыть!»

Перемолвив сам и через Калику с людьми, понял Миша, что думают они с ним в одно и ждать будут знака на последнюю смертную сечу.

День уже преломился к вечеру, когда татары с воем и визгом вырвались в поле, облавной дугою охватывая Пронск. Над его дубовыми стенами встречь степнякам заполошенно вызванивал колокол, будто на помощь зовя невесть кого. Откуда ей взяться-то, помощи, когда мутным половодьем ордынского нашествия захлестнуло всю рязанскую землю. Князь Данила, род которого из поколения в поколение боролся за вышнюю власть в ней, утек, видно, спасая казну и дружину, за Оку. Некому заступиться за второй после Переяславля град рязанский. Часть татар спешилась и под прикрытием лучников, головы не дающих высунуть из‑за заборол немногочисленным защитникам, начала хлопотливо приметывать к пряслам дубовой крепости бревна и доски. Потом останется оплеснуть те дрова земляным маслом, и… ничто уже не спасет обреченный град и его жителей.

«Ну, что ж, ждать больше нечего…»

Мишины глаза просветлели, и видит он свое смертное поле ясно, до последней черточки. Поновляев опустил на переносье защитную стрелку, положил десницу на сабельную рукоять. И в этот миг покрыл вдруг татарские гомоны русский воинский клич. Сотня за сотней из ближнего леска выплеснулись на бранное поле ряды окольчуженной конницы. Перестроились клином и слитно потекли встречь врагу.

Но и татары не лыком шиты. Видно, от давних монгольских предков в крови у них древняя воинская наука. Да и Марат-мурза, бесом вертясь на коне, в считаные часцы сумел окоротить свое опешившее воинство.

Ливнем стрел встретили русскую дружину татары. Передние всадники били, пригибаясь пониже к конским гривам, а за их спинами батыры второго ряда рвали луки, высоко приподымаясь на стременах. И, как было до того в сшибках с татарами сотни и сотни раз, боевой задор русичей начал гаснуть под смертоносным ливнем. Ломая ряды, падали и падали люди и лошади, в скученную, нестройную толпу на глазах обращалось русское воинство. Еще немного – и вспятит оно, поворачивая коней, и всугон за ним ринутся, сматывая на ходу арканы, непобедимые степняки!

Но, видно, немилостив сегодня аллах к правоверному воинству. Ударили ему в спину безжалостные стрелы, и редко кто из русичей промахнулся с пятидесяти-то шагов! По две-три стрелы успели метнуть на скаку поновляевские ратники, прежде чем достигли татарского строя. И пошла кровавая пластовня! Добре усвоили русичи воинскую науку в заснеженных сарайских степях! Будто раскаленная поковка в сугроб, рухнула на татар окольчуженная рать. Яростно, будто сбрасывая с души тяжкий груз ожидания мести, рубились русичи.

И все равно на устоять бы им, ибо опамятовавшихся татар больше, много больше числом. Но с протяжным ревом: «Рязань!» досягнула наконец врага излиха прореженная стрелами давешняя конная дружина. А из распахнувшихся крепостных ворот, довершая разгром, выбежали с уставленными рогатинами пешие ратники. Татары пытались еще сопротивляться, но лишь немногим выпало счастье вырваться из смертельного круга. Безжалостно нахлестывая коней, дикой стланью уходили они от злонравного града Пронска.

А у его стен битва подходила к концу. Отборные нукеры, сплотившись вокруг мурзы, рубились свирепо, отдавая по закону боя жизнь за жизнь. Сметив дело, Поновляев ринулся было к Марату, да опередил его непростой, судя по золоченому зерцалу, воин на могучем гнедом жеребце. Метнулись над местом сшибки раз и другой молнийные просверки стали, и грянулся оземь сраженный мурза, хватая скрюченными пальцами луговую траву, будто хоть что-то перед смертью норовя урвать из непокоренной русской земли.

Видя гибель начальника, и остатние нукеры бросили оружие. Витязь, сразивший Марата, подъехал к Поновляеву, утопил в улыбке морщины боевого гнева на челе:

– Спасибо, брате. Спас ты ныне поле. И град мой спас.

Миша, уразумевши по этим словам, что пред ним сам Данила Пронский, хотел соскочить было с коня, да князь не дал. Обнял с седла, озрел ласково: