Сюзи, "Лед Зеппелин" и я - Мартин Скотт

Если это мучило меня, то Сюзи доводило почти до безумия. Себя она винила во всем. Если бы она только не поссорилась с Зедом, он бы вообще не убежал. Я изо всех сил утешал Сюзи. Зед много выпил, и дорогу он всегда переходил неаккуратно. Я не считал, что у нее есть причины себя винить, но мои вымученные слова утешения не оказывали действия.

Боевые действия между Сюзи, Черри, Грегом и мной были отложены, если не сказать — забыты. В свете происшествия с Зедом размолвка между мной и Черри казалась банальной, и хотя Черри пока не простила меня за то, что я ее так грубо отверг, мы стали друг с другом разговаривать. Также и Сюзи понадобилось дружеское участие, и она стала звонить мне — боялась за Зеда, ей нужно было выговориться.

Ей по–прежнему не слишком хотелось разговаривать с Грегом. Хотя энергии, чтобы так уж на него сердиться, у нее тоже не осталось, то, что они переспали вместе, как будто воздвигло между ними невидимый барьер. Поэтому, учитывая, что Зед при смерти, а Грег под запретом, я–таки стал для Сюзи утешителем номер один. Ирония ситуации заключалась в том, что было это не очень приятно и совсем не лестно.

— Всего–то и понадобилось, — говорил я уныло своим «лед–зеппелиновским» плакатам, — чтобы ее парень оказался в коме, а запасной вариант — не ко двору. Тут–то Сюзи сразу ко мне и обратилась.

Триумф. Я и впрямь оказался стопроцентным третьим вариантом.

Вот как я надумал писать эту книгу. После концерта в Глазго прошло столько лет, что если меня кто–то спрашивал об этом, я говорил, что «Лед Зеппелин» давно вылетели у меня из головы. Слишком много музыки пронеслось с тех пор, чтобы я задумывался о «Лед Зеппелин». И только отправившись прокалывать пупок, я понял, как много они до сих пор для меня значат.

У меня четыре прокола в ушах. Ушной пирсинг вполне безболезнен. Его проделывают маленьким пистолетиком, и это почти не занимает времени. По поводу того, чтобы проколоть уши, я никогда не волновался. Однако за пупок, как оказалось, я беспокоился. Могло быть больно. Я договорился проделать это в Брикстоне по знакомству — у человека, который изучал кино и подрабатывал пирсингом. Он видел, как я нервничаю, и потому предложил, чтобы я прихватил с собой музыку. Ту, что мне кажется успокаивающей.

Так что из дому я вышел, положив в сумку «Лед Зеппелин IV». Сделал я это, почти не задумываясь. И через двадцать пять лет после выхода альбома явился прокалывать пупок с «Лед Зеппелин IV» в качестве успокаивающей музыки. Мы перекинулись парой фраз, пока играл «Черный пес», а под «Рок–энд–ролл» мой пупок был проколот. Если бы почему–то возникла заминка, то я мог бы сделать пирсинг под «Лестницу в небо».

Так я осознал, что «Лед Зеппелин» никогда не переставали быть моим утешением. Так было всегда. Может, не так явственно, но он до сих пор со мной, как и неизбывные подростковые переживания.

Я гляжу в окно на магазинчик электротоваров через дорогу. Вчера там повесили объявление, что закрываются. Магазинчик вытеснили из бизнеса большие магазины с дешевыми товарами. Скоро он превратится в очередной пустой магазинчик, окна которого заклеены афишами концертов, а дверь завалена кучей смятых пивных банок.

Манкс звонит мне по телефону.

— Химоза умерла. Я только что прочитала. Она погибла в дорожной аварии.

Манкс этим очень расстроена. При том, что у нее вызывали депрессию фотографии этой девушки с тем же цветом кожи и такими же, как у нее когда–то, обесцвеченными волосами, та жила оттяжно, диджействовала, и это и угнетало и как–то воодушевляло Манкс. Это внушало Манкс чувство, что, может быть, и она опять войдет во вкус жизни. Теперь внезапную гибель Химозы Манкс восприняла болезненно.

Мы читаем в Интернете поминальные заметки, и от этого нам делается еще печальнее. Бедная Химоза, погибнуть такой молодой в автокатастрофе.

— А Зед умер после аварии? — спрашивает Манкс.

— Мне было четырнадцать, когда я увидел «Лед Зеппелин», — отвечаю я.

— Я думала тебе было пятнадцать.

— Ну, может быть, и пятнадцать. Год туда, год сюда. Если напишу об этом книгу, то сделаю, пожалуй, себя двенадцатилетним. Мне всегда нравилось немного преуменьшать свой возраст. Думаю, в этом есть смысл. Это ведь не причиняет вреда публике.

— Ты опишешь весь концерт?

— Нет. Я бы рад. Я с восторгом описал бы каждую ноту и каждое слово. Но людям станет скучно. Они бросят книжку и станут смотреть Баффи. И кто их упрекнет? Сериал–то замечательный.

Скоро судить книжный конкурс. Когда Манкс сортировала для меня результаты, я спросил, не хочет ли она тоже со мной пойти.

— Я в депрессии.

— Выйди из депрессии.

— Вот так просто.

— А ты попробуй.

Мы сидим в молчании.

— Как насчет того, чтобы надеть шляпу Нефертити?

Манкс качает головой:

— Я все равно не смогу выглядеть так же хорошо, как Химоза. Она так хорошо выглядела. Поверить не могу, что она погибла.

Зед пришел в сознание, и потекли недели. Грег, Сюзи, Черри и я были в экстазе от счастья, когда узнали, что Зед вышел из критического состояния и будет жить. Нам по–прежнему не разрешали его навещать. Пускали только родителей, и они сказали Сюзи, что Зед идет на поправку, однако больше новостей не было.

Со временем нам разрешили его повидать. Сюзи поехала с родителями Зеда, а мы с Грегом навестили его на следующий день. Прошло полтора месяца после концерта. Налетело и миновало Рождество, и земля еще не оттаяла. В нас поселился какой–то трепет. Сюзи не позвонила рассказать, в каком состоянии застала Зеда, но его мать уверила, что он будет рад нас видеть. Мать Зеда была преисполнена любви к своему сыну. Как и его отец. Теперь, когда сына переехала машина, они не знали, куда деваться от любви.

Мы встретились с Грегом на автобусной остановке. Мы теперь уже не так дружили, но ради этого дня наши расхождения были забыты. Мы ехали в больницу, чтобы навестить Зеда. Самого клевого парня в школе, своего героя. И мы прихватили с собой фрукты: виноград, бананы, апельсины. В приемном покое мы спросили, где Зед, и нянечка проводила нас по коридору. В коридоре было очень светло. Мне стало неуютно. Я уже бывал как–то раз в больнице — по поводу перелома руки. Было больно.

Перед зеленой дверью нас встретила мать Зеда. Она обрадовалась нам и улыбнулась. Завела нас в палату.

Когда мы вошли, отец Зеда, сидя возле кровати, пытался с ложечки кормить детским питанием человека, которого я не узнал; странного вида юноша с головой, будто бы слишком тяжелой для шеи, никак не мог схватить ложку ртом. Картофельное пюре, смешанное со слюной, текло по его подбородку.

Это был Зед. Волосы у него были короткие — его побрили для операции. На черепе виднелись дорожки стежков. Зед был растянут на кровати, на нем были синяя полосатая пижама и синий халат. А я–то ожидал увидеть его в бекеше. С его правой рукой было что–то не то. Он держал ее, скрючив впереди себя, и она тряслась, как будто он не мог с ней как следует совладать. Иногда она дергалась и била по ложке, отчего новые порции еды проливались на уже изгаженное одеяло.