Марк Шейдер - Дмитрий Савочкин

Я отлично понимаю, почему Стаханов начал пить. Если бы после всего, что со мной случилось, после почета, наград и миллионов восхищенных взглядов, после долгих лет торговли лицом оптом и в розницу меня вдруг вышвырнули и забыли – я наверняка тоже спился бы.

Живя посреди кладбища, гигантского кладбища богов, необязательно быть богом для того, чтобы спиться.

Стаханов получил звание Героя Социалистического Труда в 65 лет, а в 70 попал в дурдом. Лечить его от алкоголизма было уже поздно. Один инсульт у него шел за другим, а прогрессирующий склероз превращал в существо, лишь внешне подобное человеку. Перевернув представление о том, что такое работа, навсегда изменив свой народ, свою страну и саму историю, став главным и абсолютным шахтером на все времена, Стаханов умер в психиатрической клинике, поскользнувшись на чайной луже и ударившись головой о кровать.

И он лежал там, на цементном полу советской больницы, а я сижу на деревянном стуле под обтянутым резиной сводом поселочного генделыка и думаю о том, что боги не вечны, а люди – тем более.

Я думаю о том, что иногда надо очень долго и очень упорно искать что-то, чтобы вдруг обнаружить, что все это время ты просто водил за нос сам себя.

Я думаю о том, что ни один мент, ни один полицейский, ни один самый потрясающий сыщик в мире не сделает столь явным и очевидным то, что может вскрыть обыкновенная водка.

Я думаю о том, что на кладбище положено поминать, и о том, что, может быть, всем нам надо попробовать поминать самих себя, пока не наступил момент. Тот самый момент. Момент истины.

Я думаю о том, что в конце концов то, за что ты борешься, иногда может обернуться своей противоположностью.

И в эту секунду открывается дверь.

Редко, очень редко, но в жизни бывают моменты, которые ты переживаешь как будто смотришь замедленное кино: звук исчезает, и все становится таким медленным-медленным, что ты успеваешь за одну секунду передумать столько мыслей, сколько обычно думаешь за час.

Очень редко, но такое случается.

И это был как раз такой момент.

Я берусь за ручку двери. Она вдруг становится каменной, цементной, железобетонной, не поддается, а по мере того, как я тяну ее на себя, неохотно уступает, словно предупреждая, что меня не ждет за ней ничего хорошего.

Когда дверь открывается, она освобождает проход, в который так же не спеша, нехотя, пролезает свет от четырех лампочек, вкрученных под потолком генделыка. Этот свет размеренно, но сильно бьет меня по глазам, заставляя притормозить на секунду – секунду, растянутую будто на несколько минут. Я постепенно начинаю идти вперед. Поднимаю одну ногу, опускаю ее и поднимаю другую.

Делаю шаг.

Еще один шаг.

Бесконечно медленно я делаю третий шаг и останавливаюсь перед столиком, во все глаза глядя на сидящего передо мной человека.

Я смотрел на себя.

Это чертовски странное ощущение.

Как будто перед тобой вдруг оказалось зеркало, которое отражает тебя искаженно, до полной неузнаваемости, да к тому же не повторяет твои движения. Но при этом ты все равно отчетливо понимаешь, что стоишь перед зеркалом.

Сейчас, здесь, посреди гула, мерцания плохих лампочек и спиртовых паров, я стоял и смотрел на самого себя. Я, горнорабочий очистного забоя шахты, ведущий работу над Туннелем Нетипичного Назначения, стоял и смотрел на себя, координатора действий по предотвращению и уменьшению негативных последствий экстренных ситуаций на угледобывающих предприятиях, бывшего старшего оперуполномоченного отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. И я, бывший опер, смотрел в то же время на себя, гроза. Я стоял и сидел одновременно. Я был одним человеком и в то же время двумя разными. Я словно представлял собой одну душу, которой досталось два тела. И она жила сразу в обоих, не догадываясь об этом.

Я вдруг почувствовал себя монстром – четырехногим, четырехруким и четырехглазым чудовищем, которое знало вдвое больше, чем любой человек, понимало вдвое больше и гораздо лучше ориентировалось вокруг. Потому что одна половина этого чудовища была чудовищным человеком: коррумпированным, насквозь продажным приспешником тех, кто жизни шахтеров считает деньгами, которые на них можно заработать или потерять, которому доводилось воровать, подделывать, избивать и пытать людей и даже опосредованно участвовать в убийстве. А вторая его половина была совсем уж чудовищным человеком – вечно грязным, страшным и покрытым угольной пылью шахтером, который задумал уничтожить миллионы людей только за то, что они никогда не спускались в забой.

Я смотрел на Марка Шейдера.

Когда-то в детстве я видел, как забивали свинью. Я гостил у бабушки в селе – там проводили лето почти все городские дети, так что мне было с кем водиться. Помню, что этим утром специально не пошел гулять, потому что знал, что будут убивать свинью. Я понимал, что свиней выращивают на убой, и никакой особенной жалости к хрюшке, помнится, у меня не было.

Был интерес.

После завтрака пришел Захар – здоровенный дядька, он жил на соседней улице, и все село знало, что он хорошо забивает свиней. Погода была хорошая, солнце светило вовсю, было очень тепло, но еще не жарко. Взрослые – их в доме было всего несколько человек – знали что делать. Они куда-то шли, что-то несли, с деловым видом что-то говорили. И только я вертелся у всех под ногами без толку, но, как меня ни старались отправить куда-нибудь, я не уходил.

Вывели свинью. Это была старая, здоровенная свиноматка, ростом, наверное, с меня тогдашнего – ну, это я преувеличил, но здоровенная, весила килограмм сто. Захар стал расставлять людей. Каждому он определял ногу, которую надо было держать. Свинья спокойно похрюкивала, наблюдая за суетой вокруг себя. Я смотрел ей в глаза, пытаясь словить взгляд, я слышал, что перед смертью что-то можно в глазах разглядеть, – но она глядела куда угодно, только не на меня.

Захар закончил распоряжаться и взял в руки длиннющий нож. Я еще подумал, что, наверное, неудобно таким ножом резать. Чтоб не чувствовать себя лишним, встал возле одного из взрослых и даже прикоснулся к свинье, как они делали. Все вместе взрослые стали тянуть свинью и завалили ее на бок. Ей не нравилось, она вяло дергалась, понимая, что происходит что-то, с чем ей бесполезно бороться, и хрюкала. Ее осторожно держали за ноги и придерживали за корпус.

Захар ударил свинью в центр груди ножом, вонзив его по самую рукоятку.

Она резко дернулась, выгнув спину, и вдруг ЗАОРАЛА совершенно человеческим голосом. Орала громко, сочно, с надрывом, дернулась, попытавшись согнуться, а потом вновь распрямиться.

Захар быстро вытащил нож и ударил снова. Она снова дернулась, да так сильно, что отбросила одного из взрослых, который держал заднюю ногу.

– Держать! – заорал Захар. – Промахнулся, черт!

Свинья завыла и стала трепыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Она хрюкала, визжала и временами срывалась на громкий, протяжный, надрывный ор. Из ее груди, пульсируя, бил маленький фонтанчик крови, и в нем пальцами пытался разобраться взмокший Захар.