Историки железного века - Александр Владимирович Гордон

на которую Я.М., несмотря на больное сердце, охотно дал согласие. Зое Ивановне сказал, что «смерти он не боится, только бы умирать не в сознании». Но и такое избавление ему было не суждено. «Скончался в полном сознании и светлом разуме»[533].

Сколь различными были судьбы советских историков первого поколения, даже вылетевших из одного гнезда – школы Кареева! Ровесник Я.М., его однокашник, начинавший свою профессиональную деятельность в те же ранние 20-е годы в том же военно-политическом заведении, Владимир Владимирович Бирюкович (1893–1954) по внешним признакам проделал гораздо более благополучную карьеру. Избежал и ГУЛага, и увольнений с работы. Награжден высокими орденами.

Удача? С точки зрения житейской – безусловно. А вот с точки зрения творческой реализации сложнее. Испытывая более значительные сложности с освоением марксистского метода, Владимир Владимирович критический период внедрения его в советскую историографию, когда у Захера выходили книга за книгой, пропустил, ничего научно значимого между 1923 и 1938 гг. не опубликовав. Звездный час наступил для Бирюковича в конце 30-х. Он разрабатывает концепцию французского абсолютизма, защищает по ней докторскую диссертацию, становится начальником кафедры всеобщей истории Военно-политической академии, ему присваивают звание полковника. Вступает в ряды ВКП(б) и даже с принципиально партийных позиций критикует оставшегося беспартийным коллегу (см. гл. 4). Увы, это не спасло при очередной политкомпании. Возглавив сектор новейшей истории Института истории, Бирюкович выступил редактором книги дипломата и историка Б.Е. Штейна «Буржуазные фальсификаторы истории (1919–1939» (1951). А автора на излете «космополитчины» арестовывают. В опалу попал и редактор, его дело было отправлено в Комитет партконтроля. Бирюкович скоропостижно скончался, не узнав о прекращении «дела».

В некрологе говорилось: «Ушел крупный специалист по истории Франции, замечательный воспитатель молодежи, обаятельный человек»[534]. Все верно! Тридцать лет преподавания, ученики (среди них А.Д. Люблинская), учебные пособия. Несколько новаторских и содержательных статей. И… ни одной монографии.

* * *

Март 1968 г., «пражская весна». Прошу Поршнева прийти на мою защиту. Борис Федорович отвечает: «Благодаря Вашей работе процесс генезиса якобинской диктатуры прояснился, но меня больше интересует процесс ее крушения». Захер и Поршнев далеко не были антисоветчиками – напротив, глубоко советские люди[535]. Оба приобщились к культуре партийности, и никогда не принадлежавший к правящей Поршнев в большей мере, чем Захер, мог считаться «беспартийным большевиком». Люди разных поколений, историки различной научной формации. А вот сошлись на одном – интересе к крушению диктатуры и роли, которую сыграла в этом утрата поддержки масс.

Глава 4

Системосозидатель Б.Ф. Поршнев[536]

Если определить характер творчества и тип научного мышления Б.Ф. Поршнева (1905–1972) одним словом, думаю, это «системность». Cреди историков он был уникальным исследователем-мыслителем, деятельность которого направлена на разработку и формулирование определенной познавательной системы. Создававшаяся им «система истории» – один из самых значительных в советской историографии примеров «системосозидания».

Остаются остро актуальными две ведущих оси поршневской «системы истории»: идея единства всемирной истории и активная роль общественного сознания в историческом процессе. «Когда говорят о всемирной истории, – писал Поршнев, – имеют в виду три аспекта. Во-первых, подразумевается, что она цельна и едина во времени – от ее начала в доисторические времена до наших дней. Во-вторых, подразумевается, что она цельна и едина в смысле охвата живущего на земле человечества, т. е. является всеобщей историей живущих в каждый момент рас, языков, народов. В-третьих, подразумевается цельность, полнота, единство многогранной общественной жизни.

Общественное бытие и общественное сознание, политика и культура, войны и мирный быт, лингвистика и психология, словом, все человеческое должно быть охвачено во взаимосвязи»[537].

Другой компонент поршневской философии истории – активная роль человеческого сознания. Всемирно-исторический процесс опирается на фактор столь же основательный, как противоречие интересов различных субъектов, а именно – их заинтересованность в поддержании связей между собой, в сохранении, говоря словами Поршнева, «сверхобщности» человечества. Столкновение различных объективных тенденций придает решающее значение сознанию, его зрелости на всех уровнях, начиная с индивидуального. Формированию универсалистских установок: «Люди сами творят свою историю», в том числе – ее всечеловеческое единство.

В «системосозидании» Поршнев проявил себя вполне универсалистом, иначе говоря, всю жизнь и во всех аспектах научной деятельности вполне в духе Гегеля стремился к построению универсальной системы. Он не признавал разрыва между гуманитарным и естественным знанием, преодолевал барьеры наук об обществе и человеке, да и в рамках собственно исторической науки выступал реформатором-разрушителем отраслевой специализации, будучи искренне убежденным, что свое подлинное значение факты прошлого той или иной страны приобретают лишь во всемирно-исторической перспективе.

Несомненно, Поршнев размышлял о смысле истории, но как материалист искал воплощение «абсолютной идеи» в тех социальных силах, что давали ход историческому процессу. Именно поиски смысла истории и абсолютизация в этом поиске значения классовой борьбы выделили Поршнева в сообществе историков-медиевистов, где он начинал свою профессиональную карьеру. Исключительная роль классовой борьбы как движущей силы истории оказалась в центре острой полемики, которую вызвали статьи Поршнева на рубеже 40–50-х годов. При этом среди участников той знаменитой дискуссии Поршнев, по словам исследователей, «как никто другой был увлечен поиском смысла и логики истории»[538].

Творчество Поршнева характеризуется сложным единством абстрактно-логического и конкретно-исторического подходов. И ему не раз приходилось слышать от оппонентов, что у него «все развивается логически, но история остается ни при чем»[539]. Упрек понятный, но справедливый ли? Действительно, Поршнева всегда тянуло к философии истории, его отличал философский склад ума, и не случайно в различных дискуссиях философы его дружно поддерживали. «Прекрасная наука», – говорил он о философии[540]. С блеском защитил докторскую диссертацию по философии.

К этому можно добавить, что собирался он защищаться и по психологии, которой начал заниматься еще в 20-х годах, параллельно с историей. И все же он был настоящим историком и работал с историческим материалом, нередко архивным. Академик Г.Н. Севостьянов, инициатор замечательной серии «портретов историков», знал Поршнева с той самой печально знаменитой дискуссии медиевистов, где ему, тогда еще аспиранту, довелось в качестве секретаря парторганизации Института истории вершить «партийный суд» над беспартийным ученым[541]. Григорий Николаевич несколько лет уговаривал меня написать историографический портрет Поршнева, наконец возмутился: «Уже появляются портреты второразрядных историков, а такого, как Поршнев, у нас нет».

Довод был неотразим. И я обратился к Олегу Тумаевичу Вите (1950–2015) с просьбой помочь в выполнении этого ответственного задания. Хочется отдать дань памяти этого ученого и человека. Его продолжавшийся несколько десятилетий труд по воссозданию научной биографии Поршнева и реконструкции в целостном виде его главного труда «О начале человеческой истории» был в