Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Она оказалась права в своем снобизме. Выяснилось, что облюбованные им серьги стоят 4300 долларов — больше половины аванса, который он получил за третий роман. Вздрогнув, когда продавщица назвала цену, он под ее уничтожающе-насмешливым взглядом без дальнейших расспросов вылетел обратно на Пятую авеню.

Энрике отправился в Бриллиантовый район. Он чувствовал себя гораздо комфортнее среди тамошних торговцев — ортодоксальных евреев, моментально почуявших в молодом человеке, очевидно потерявшем всякую надежду найти подарок для своей девушки, идеального покупателя, которому можно всучить что-нибудь совсем дешевое по завышенной цене. Обходительный, чрезвычайно болтливый еврей в традиционной одежде уговорил его купить серьги, объяснив перед этим суть классификации бриллиантов по системе «4С»[31], — это произвело на Энрике более сильное впечатление, чем любое из выставленных на продажу изделий. Продавец заявил, что готов сделать Энрике большую скидку, потому что бриллианты в серьгах, о которых шла речь, по всем параметрам — цвету, чистоте, весу и огранке — были чуть-чуть ниже требуемых для максимальной ценовой категории. Он уверял, что тогда как цена отличается в три раза, разница в качестве столь незначительна, что ее не заметит решительно никто, в том числе ни один из внезапно окружившей их группы экспертов. Черные рукава его сюртука задрались, обнажив накрахмаленные белые манжеты, когда он всплеснул руками, призывая в свидетели весь квартал.

— Никто! — клялся ювелир. — Ни одна живая душа не сможет обнаружить разницы! Идите! Спросите их. Спросите любого. Кто-нибудь сможет — я тут же верну вам деньги.

Эти серьги, конечно, стоили гораздо дешевле, чем те, что он приглядел у «Тиффани», но и 800 долларов наносили весьма заметный урон бюджету Энрике. Поэтому, когда он с трепетом и гордостью вручал коробочку с серьгами своей возлюбленной, его воодушевляло не только горячее желание произвести на нее впечатление, но и мысль о том, какую значительную часть его годового дохода составляет стоимость подарка.

Маргарет искренне старалась соответствовать. Она выдавила улыбку и даже изобразила на лице нечто вроде восхищения. Будучи доверчивым покупателем, возлюбленным Энрике был скептическим: тут же потребовал объяснить, что не так. Впрочем, он немедленно пожалел о своем стремлении к правде. Ему пришлось остановить Маргарет, когда она начала перечислять многочисленные недостатки сережек. Энрике усвоил главное: Маргарет вовсе не считает, что бриллианты — лучшие друзья девушек; более того, они ей не нравятся.

— Разве ты не заметил, что у меня их совсем нет? — спросила она с таким изумлением, словно инвентаризация украшений собственной женщины была жизненно важной задачей любого мужчины.

Маргарет постаралась быть нежной. Поцеловав и успокоив Энрике, она поблагодарила его за заботу, но через некоторое время он решил, что она отнеслась к его подарку насмешливо и бесчувственно. Месяца два спустя Энрике услышал, как она шутит по поводу сережек в разговоре с Лили, и его обожгло стыдом. Унижение стало нестерпимым, когда он заметил, что она ни разу, вообще ни разу их не надела. Обиженный тем, что она отвергла его подарок, он загнал эту горечь вглубь, туда, где хранились нанесенные его гордости раны, никогда не заживавшие и со временем становившиеся все более глубокими и безобразными. В нем еще сильнее укрепилась решимость добиться успеха.

К ее следующему дню рождения он отказался от идеи с драгоценностями. Вспомнив еще об одной отцовской хитрости при выборе подарка, Энрике купил Маргарет дорогой набор для фотографии, стремясь поощрить ее увлечение. Он восхищался мастерством жены, как и все остальные, особенно ее отец, экономист по профессии. Леонард признался Энрике, что не брал в руки фотоаппарат с тех пор, как увидел снимки, сделанные дочерью его старенькой «мыльницей» во время поездки в Европу после окончания школы. До этого он вообще не считал фотографию искусством, поскольку с автоматическими фотокамерами и бесконечным количеством пленки даже обезьяна рано или поздно могла сделать выдающийся снимок. Первая пленка Маргарет полностью опровергла это утверждение. Из тридцати шести кадров больше половины отличались оригинальным замыслом и прекрасной композицией. Это убедило Леонарда в том, что фотография и в самом деле искусство и что у Маргарет есть «глаз». Того, что работы Маргарет тронули такого «земного» человека, как ее отец, было достаточно, чтобы Энрике в нее поверил, но здесь сыграл роль и ее собственный энтузиазм. Вскоре после их знакомства Энрике узнал, что Маргарет недавно окончила курсы по проявке и печатанию снимков. Ее интерес не угас и во время первого года их совместной жизни. Свободное время (а она работала внештатным художником-оформителем) Маргарет проводила, блуждая по Нью-Йорку с 35-миллиметровым «Олимпусом», фотографируя стремительно уменьшавшуюся Маленькую Италию, растущий Сохо, грязный мясной рынок, обветшавшую Юнион-сквер, запечатлев таким образом улицы обанкротившегося города середины 70-х накануне жилищного бума.

Энрике вторично доверился религиозному еврею, на этот раз в магазине «В&Н», где Маргарет покупала все фотопринадлежности. Он долго и подробно обсуждал, что ей купить, с молодым продавцом, выглядевшим старше своих лет из-за окладистой бороды. Его бледные пухлые щеки слегка дрожали, когда он предлагал Энрике то, что, по его мнению, являлось потрясающим подарком для серьезного фотографа. Это была камера «Роллейфлекс» выпуска 50-х годов. От черной металлической коробки с вмятинами веяло духом и мощью эпохи Второй мировой, романтичного, по мнению Энрике, времени. Набожный продавец объяснил, что у этого «Роллея» особые линзы тонкой шлифовки — лишь они могут уловить детали, необходимые фотохудожнику; а поскольку эти камеры больше не выпускаются, линзы такого качества можно заполучить, только купив подержанный фотоаппарат.

Энрике все это казалось чушью. Фотоаппараты были плодом современных технологий. Судя по опыту Энрике, технологии всегда шли вперед. Он не очень-то верил словам этого человека в черной шляпе, который со своими пейсами, сюртуком и талескотном сам выглядел как герой фильма о войне — только скорее «Печали и жалости»[32], чем «Большого побега»[33]. До тех пор пока Маргарет не развернула неуклюжий пакет, который Энрике старательно соорудил из подарочной бумаги, он ужасно боялся, что она высмеет его за доверчивость.

Но нет. На этот раз его не обманули. Не было ни насмешек, ни жалоб, что он так и не изучил ее вкус. Энрике встретил восхищенный и благодарный взгляд широко открытых глаз, за которым последовало «о боже мой, „Роллей“!», как если бы это было сокровище, которым она втайне давно мечтала обладать.